Император из стали: Император и Сталин. Император из стали - Васильев Сергей Александрович

Император отпустил локоть князя и уже обычным голосом добавил:

– Николай Михайлович, если ты окончательно перешёл на официальный язык, называй меня в соответствии со своими республиканскими убеждениями – citoyen, то есть гражданин. Звучит вполне прилично, не обидно и очень даже революционно. Участники англо-бурской войны должны вспомнить и детально описать всё, что они видели нового и необычного из тактики, вооружения и снаряжения, как у буров, так и у британской армии. Было бы идеально, если бы они на основании полученного опыта составили собственные предложения по внесению изменений в отечественные уставы и наставления. Впрочем, на этом не настаиваю. Ну, и четвёртое… – император остановился и посмотрел на князя уже абсолютно весело и беспечно. – А не попить ли нам чаю? Только по-семейному. Ты, я и Сандро. А заодно обсудить некоторые государственные назначения. Например… Мне нужен твой совет… – С этими словами император аккуратно взял под руку великого князя, превратившегося в одно большое ухо, и повлёк к штабной палатке. – Я хотел бы вернуть должность товарища военного министра, соединённую со званием начальника военной походной канцелярии, и предложить этот пост тебе…

Короткая остановка, быстрый взгляд в лицо князя, выражавшего уже не эмоции, а чёрт знает что! Пауза…

– А Сандро – с его революционным проектом броненосца и предложениями по развитию Тихоокеанского побережья – хочу предложить руководство Главным управлением кораблестроения и снабжения… Надо помочь руководить флотом нашему почтеннейшему Алексею Александровичу… на правах его первого заместителя, ну и, естественно, в ранге контр-адмирала… Что посоветуешь, Николай Михайлович? Нет, ничего сразу не отвечай. Сначала чай, а потом всё остальное – государственные дела на голодный желудок – это, я считаю, неправильно[11].

Декабрь 1900-го. Поти. Яхта «Штандарт»

Зимнее солнце под вечер не спускается, а стремительно ныряет в море, как будто хочет искупаться в изрядно прохладной черноморской волне. Строго на юге у самого горизонта кучкуются тучи, и там тяжёлое серое свинцовое небо сливается с морем такого же цвета. Свинец, подсвеченный падающим солнцем, приобретает жуткие апокалиптические цвета – от густо-фиолетового до стального. Дует сырой, холодный и промозглый ветер. Пульсирует короткими порциями красный свет огня Потийского маяка, отчего усиливается какое-то неприятное чувство безысходности.

В это время года и в такую погоду хочется сидеть дома у камина или у печки. Но городской причал все-таки не пустынен. Возле одной его стороны притулилась изящная яхта с атлантическим форштевнем, вокруг которого кипит какая-то необычная жизнь. У трапа – часовой. Еще один – у ворот. Между ними прогуливается пара жандармов. По трапу туда-сюда снуют матросы, выполняющие сейчас, кроме собственных обязанностей, роль курьеров и денщиков для заточённых на яхте пассажиров, министров и светских, двое из которых, уединившись на юте в тени Андреевского флага, ведут неспешную, хотя и крайне нервную беседу, полностью заглушаемую плещущейся за бортом водой.

– И что теперь?

– Теперь ничего. Ждать. Этот идиот Ширинкин приказал арестовать себя и вызвал из столицы помощников, запретив кому-либо покидать борт, кроме нижних чинов, да и то по делам снабжения и связи.

– Да я не про Ширинкина, хотя и про него тоже. Что нам делать с этим багажом, которым снабдил нас наш дражайший монарх?

– Бросьте! Очередная забава скучающего мизантропа. Мало ли их уже было? Сначала балерины, потом богоискание, теперь вот на марксизм потянуло. А вы сразу всё так серьёзно. Право, это того не стоит!

– Перестаньте ёрничать! Вы действительно думаете, что можно, полежав месяц больным, встать с постели другим человеком?

– Вы тоже это заметили?

– Это даже слепой заметит!

– Значит, вы считаете…

– Я считаю, что невозможно войти в спальню домашним котиком и через месяц выйти из неё диким тигром…

– Но болезнь, душевные переживания, близость смерти, наконец, меняют человека…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Меняют так, что он начал конспектировать и наизусть цитировать документы, которые никогда не читал? Не верю…

Собеседники замолчали… Слышно было, как за бортом плещется неспокойная вода, да по сходням стучат матросские ботинки, подгоняемые окриками боцмана.

– Что вы намерены сказать Фальку?

– Только правду, мой друг, исключительно и только правду. С ним вообще лучше молчать, но если начал говорить, то только то, что есть на самом деле…

– И как вы с ним свяжетесь в таких условиях?

– Думаю…

Опять пауза, плеск воды, грохот ботинок о сходни, короткие лающие команды, сдобренные солёным морским словцом.

– Замолаживает…

– Да, становится сыро. И уже совсем темно… Вы идите, чтобы не простудиться. Я докурю и тоже пойду отдыхать…

Неторопливо дойдя до своей каюты, один из собеседников, налив полный бокал шустовского, долго стоял перед иллюминатором, вглядываясь во тьму, мгновенно накрывшую гавань. Затем не спеша сел за стол, достал пачку свежей бумаги, золотое перо и, решительно придвинув чернильницу, написал красивым каллиграфическим почерком:

Его императорскому величеству…

Всеподданнейший доклад

В соответствии с Вашим Высочайшим повелением и принятыми мной на себя обязательствами во время нашей последней встречи имею честь всеподданнейше сообщить о состоявшейся встрече на борту яхты «Штандарт» с военным министром Куропаткиным, в ходе которой мне удалось узнать следующее…

Тем же вечером.

Тифлис

Чем ближе кортеж приближался к Тифлису, тем мрачнее и задумчивее становился император. Причиной накатывающей на него меланхолии были два человека, за один только взгляд которых он готов был отдать полжизни. Первой была мама, его строгая добрая мама.

Он питал глубокую привязанность к матери, которая, как он сам считал, серьёзно повлияла на формирование его личности. Суть такого влияния раскрыл Фрейд, заметивший, что «мужчина, который был безусловным фаворитом своей матери, на всю жизнь сохраняет чувство победителя, ту самую уверенность в успехе, которая часто и приносит настоящий успех».

Она не колебалась ни минуты, чтобы сказать своему сыну, ставшему главой государства, с чисто материнской бестактностью и безапелляционностью: «А жаль все-таки, что ты не стал священником!» То, чем он стал, её не интересовало. Он не стал служить Богу, как она этого хотела. И сын был восхищён её непреклонностью. Беззлобно вспоминал: «Как она меня била! Ай-яй-яй, как она меня била!» И даже в этом был для него знак её любви.

Она так и не захотела покинуть Грузию и переехать жить в Москву, хотя он звал её. Ей был не нужен столичный уклад, она продолжала свою тихую, скромную жизнь простой набожной старухи.

В его архиве остался присланный ему из Тифлиса жалкий список вещей, оставшихся после ухода матери владыки полумира. Она прожила жизнь нищей и одинокой. Такой и умерла.

«Здравствуй, мама моя!

Как живёшь, как твоё самочувствие? Давно от тебя нет писем, – видимо, обижена на меня, но что делать, ей-богу, очень занят.

Посылаю тебе сто пятьдесят рублей, – больше не сумел. Если нужны будут деньги, сообщи мне, сколько сумею, пришлю. Привет знакомым. Твой Сосо», – писал он 25 апреля 1929 года.

Следующее письмо – только через пять лет:

«Здравствуй, мама моя!

Письмо твое получил. Получил также варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет. Иосиф».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

И последнее:

«Маме моей привет!

Посылаю тебе шаль, жакетку и лекарства. Лекарства сперва покажи врачу, а потом прими их, потому что дозировку лекарства должен определять врач».

В том же году мама умерла. А он не смог даже приехать на похороны… Обстановка в столице не позволяла. В любой момент можно было отправиться вслед за мамой. Требовалось всё держать в своих руках, не теряя бдительность ни на минуту…