Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров

кустов джиды выехала на локайских сметливых, не знающих усталости, злых, хищных лошадях бекская тигровая охота во главе со свирепым атабеком Кара-Бутоном… Лисьи желтые роящиеся глаза атабека скользнули по мне… Точно две монгольские соколиные стрелы просвистели… Певучие… Зябкие!..

Сказано у Усамы ибн Мункыза: и соколы ловили тех, кого ловили, и упускали тех, кого упускали…

И упустили меня глаза Кара-Бутона… Пока…

И охота была неудачной, напрасной. Барабаны напрасно били, будили ущелье невинное раннее нетронутое…

И кони локайские напрасно скакали, искали, чуяли, пеной тонной исходили, истекали…

И собаки степные низкие волчьи напрасно ноздрями рылись, стлались, витали…

И смертельное копье-батик в руке Кара-Бутона напрасно пролежало, взывало, ожидало…

И не летало, не летало, не летало!..

Не впадало в тварь, во зверя отходящего, кровоточащего!.. И не впадало!.. И… напрасное!

А тигр, тигр ушел, уплыл по реке рыбой в камыши благодатные!.. В хранящие!.. Ушел, ушел рыбой!..

Слава Аллаху!..

И Насреддин улыбался…

Тогда Талгак-бек увидел эту улыбку и понял ее, и сказал, закричал:

— Охота неудачная, некровавая!.. Я буду менять коней локайских на густых знойных хафаджийских скакунов пустынь! На караширских терпких коней, поедающих мясо и нападающих на волков!.. Я буду менять степных глухих псов на пастушьих чутких волкодавов!.. Я буду менять хорезмские глухие барабаны на оглушающие турецкие!.. Я буду тебя гнать, менять! Тебя, атабек Кара-Бутон!.. Айе! Айе!.. И тигр ушел рыбой по воде, по реке… От всех вас!.. Айе!.. Я люблю кровь!.. Кровь!.. А где она?.. Ушла в камыши?.. Да?! Ушла!..

Талгат-бек сел на приречный валун.

У старика пена шла изо рта, как у локайского затравленного коня. И глаза стали белыми, как майские млечные облака…

— Я люблю, люблю, люблю ярую молодую крутую кровь!.. А она ушла, ушла, ушла в камыши!.. Айе! Во всем виноват дух-албасты!.. Он везде подстерегает меня… Мне мало осталось жить, дышать… Как говорил древний китаец: «Пришло время разрыва струн лютни!» Да!.. И кожа охотничьих барабанов стара и дрябла, как моя кожа!.. И она провисла… Да!.. И потому я хочу чужой молодой крови!.. А она ушла в камыши!.. Зачем?.. Ушла?.. Кровь?.. В камыши?..

— Старцы жаждут молодой крови, точно она может согреть их осеннюю желтую лисью вялую кровь… И курицы квохчут и машут низкими крыльями, облепленными, охваченными утлым цепким пометом, когда чуют весенних высоких перелетных птиц… Почтенный бек, помните, у гератского мудреца, шейха Унсури, сказано: я жил — и вдруг ангел Азраил ударил в барабан переселенья, а я не сварил запасов, и дела не сделаны… Добрые дела не сделаны… А еще не поздно… Зачем спешить на двух лошадях в город зла?.. Еще не поздно… Еще и на смертном одре можно сотворить добро… Еще до ваших погребальных носилок-табут есть время… Неужели вы хотите, почтенный Махмуд Талгат-бек, из рода мангытов, чтобы единственным благом для окружающих была только ваша смерть?..

Шалые, смелые глаза Насреддина невинно и ясно глядят на старого бека, охотника…

— Как ты смеешь так говорить с нашим солнцеподобным повелителем? Ты, сын дряхлого землистого нищего горшечника? — закричал с… коня атабек Кара-Бутон, и постылое напрасное охотничье копье-батик ожило в его руках. — Может, кровь этого дерзкого, языкастого отрока заменит нам кровь тигра?.. Уж она-то не уйдет от нас в комариные камыши!..

— О светоч охоты, неумолимый соколоподобный ата-бек Кара-Бутон, еще проще вам добыть ослиную кровь!.. Вот мой осел аль Яхшур! Он не убежит, не уйдет рыбой. Он стар. Бросайте в него ваше разгневанное, справедливое неумолимое копье!.. Только не промахнитесь, а то он пустит горькие ветхие ветры в вашу сторону, — улыбнулся Насреддин.

— Оставь его, Кара-Бутон. Он спас мне жизнь. Снял с моей ноги, уже похолодевшей, уже шагнувшей в ад, смертельного духа-албасты. Он поедет со мной в мою крепость. Я хочу отблагодарить его… И слова его мне нравятся… В каждой стране должен быть хоть один человек, говорящий правду… Иначе правителям будет скучно… Но не больше одного!.. Поедем со мной, Насреддин, сын горшечника!..

— Мне надо привезти домой дрова. Отец и мать сидят без огня. Они старые…

— Дрова привезет Кара-Бутон. В наказание за упущенного тигра! Атабек без добычи пусть поведет в знак позора осла с дровами по кишлаку! Ха-ха!.. Поедем в мою крепость, Насреддин!.. Айе!.. Но кровь, кровь ушла!.. А была близка… Желанная!.. И бежала!.. Ушла!..

— Не ушла! — прошептал Кара-Бутон, и вновь желтые лисьи роящиеся его гибельные глаза пошли, скользнули по лицу Насреддина, и вновь две монгольские немые дальние кочевые стрелы просвистели у висков Насреддина… Пока просвистели… Канули в осеннее зыбкое хладное небо… Пока…

Но Насреддин улыбался. Молодой. Вольный. Худой. Долгий, сутулый, потому что с детства привык он работать топором и кетменем… Он подошел к своему ослу и обнял его за теплую обвислую шею.

— Аль Яхшур, пойдем!.. Нас пригласили во дворец… В бекскую крепость Офтоб-кала… Оказали большую честь! Пойдем, мой друг с облысевшими ногами… Пойдем к беку, хотя больше всего на свете надо бояться милости и любви правителя… Пойдем, друг…

ГАРЕМ

…Учись, внимай, о отрок, пока полна

соком твоя ветвь.

И пока податлива твоя

глина — принимай отпечаток мира…

Санаи

Сказано древним японским поэтом: провел я как-то ночь в опочивальне князя… И все равно продрог!..

Ночь уже… Осенняя… Хладная… Тревожная… Волчья ночь!.. Ай!.. В такую ночь волки скользят, таятся, тянутся, неслышно впадают в спящие отары… Упиваются… Хладные роются, роятся в тесных горячих пахучих отарах, отарах…

А в бекской крепости Офтоб-кала огни горят. За высокими глиняными глухими стенами стоит, прячется, таится бекский дворец… Резные деревянные колонны террас… Тяжелые грушевые двери с арабскими письменами… Исфаганские, ферганские, текинские, китайские ковры устилают, удушают стены и полы огромных комнат… горят в дамасских бронзовых подсвечниках душистые рангунские свечи… курятся зыбкие пахучие индийские смолы-благовония из мальтийских серебряных кадильниц… Сладкий темный медовый дым витает, обволакивает, одурманивает…

Текут, стелются тяжкие сонные ароматы, дурманы…

Уже давно сидят за дастарханом Талгак-бек и Насреддин… Уже они прилегли от многих сильных обильных хитроумных яств на узорчатые, шитые индийским тонким золотом подушки… Уже они устали от бесед… Уже сон овеял их… Уже придворные музыканты, певцы-хафизы оглохли от музыки и пения, но играют и поют, но их голоса меркнут, гаснут, теряются, тонут в ночных тяжких дремотных сонных коврах… Разбредаются… разваливаются… голоса… Ароматы, дурманы курящихся благовонных сонных смол ползут, уморяют, побеждают… Уже танцовщицы, уже ивовые плясуньи в арабских волнистых прозрачных, как