Будда из Бенареса - Дмитрий Орехов

Жрец рассказал о том, как мрачный и свирепый бог скрылся в далеких северных горах, в дебрях, полных тигров и обезьян. В облике охотника, одетого в шкуры, красный, с иссиня-черными волосами, стянутыми в узел, Рудра скитался по лесам. Когда боги задумали совершить жертвоприношение, никто не позвал на него Рудру: о нем просто забыли. Пылая гневом, Рудра направился к горе Химават. Концом лука он выбил зубы доброму богу Пушану, хранителю дорог, ослепил Бхагу, покровителя людей, а своему отцу Дакше снес палицей голову. Сколько боги ни искали голову, она так и не нашлась. Пришлось приставить Дакше голову козла…

— С того дня добродетель и счастье поколебались не только в мире богов, но и в мире людей, — объяснил жрец. — Вот почему мы, брахманы, совершаем искупительные жертвоприношения.

— Вы режете козлов в память о Дакше?

— Видишь ли, Амбапали… Лучше, конечно, совершить тройную жертву, закалывая одновременно быка, коня и барана. Однако такая жертва обходится недешево, а у козла раздвоенные копыта, как у быка, грива, как у коня, а величиной он с барана.

— По-твоему, боги не отличат козла от барана?

— Боги будут думать, что перед ними и конь, и бык, и баран, хотя по всем признакам это будет козел. В лице козла приносятся сразу три жертвы, и в этом нет ничего дурного. Гораздо хуже, если народ вовсе прекратит приношения… Как ты знаешь, Амбапали, ворон ночного мрака уже расправил над Арьявартой крыла: люди скупятся на жертвы, не омываются в священных источниках, не соблюдают посты. Кроме того, в лесах расплодились — да поразит их дубина Индры! — грязнорылые патлатые аскеты…

Жрец пустился в долгие рассуждения о том, что мир катится в бездну ада Авичи. Скоро он будет разрушен, и начнется новая кальпа. Сначала великий океан высохнет и дно его обнажится; горы обрушатся, а земля сгорит в жарком пламени. Это будет махапралая, великое уничтожение. Наступит ночь Брахмы, возникший хаос сгустится под воздействием ветра, высушится и, омоченный дождем, превратится в новую землю. Амбапали тем временем, взяв у рабыни блюдо с зернами, орехами и мелконарезанным яблоком, кормила попугая.

— А скажи мне, почтенный, — сказала она, снова поворачиваясь к жрецу. — Вы учите, что человек несет наказание за поступки в прежних рождениях, не правда ли?

— О да.

— И это идет с начала кальпы?

— С самого начала.

— В ту пору все люди были в равных условиях, так? Уже потом, на исходе Золотого века, когда добродетель поколебалась, кто-то выбрал зло, а кто-то — благо. Я права?

— Ты права, Амбапали.

— И тот, кто предпочел благо, стал возрождаться в высших варнах или на небесах?

— Разумеется.

— А кто выбрал зло — в обличье животных?

— Еще в обличье гадов, деревьев и насекомых.

— Согласна. А теперь объясни мне, уважаемый, как жили люди в начале кальпы? Ведь получается, что тогда не было ни злаков, ни плодовых деревьев, ни животных? Что же эти люди сеяли? Как обходились без коров и коней?

Брахман возвел глаза к потолку, словно ожидал увидеть на нем письмена, рассказывающие о том, как жил человек в начале кальпы. Некоторое время он задумчиво гладил бороду, потом пошептал губами и сказал:

— Видишь ли, Амбапали… Во времена Золотого века, когда добродетель еще не поколебалась, жизнь была не похожа на нынешнюю. Разумеется, тогда тоже были злаки, и скот, и плодовые деревья, но в них еще не было духовной материи, которую теперь принято называть душою. Это были бездушные существования.

— Вот оно что… Я не знала… — протянула танцовщица.

Она взяла из вазы финик и стала совать его попугаю. Но попугай уже насытился и проявил равнодушие.

— Хватит о Золотом веке, — решительно сказала Амбапали. — Я слышала, вор мяса становится ястребом, пьяница — молью, а убийца жреца или его сына — ослом. Это правда?

— Пьяница становится молью или ужом, — уточнил старец.

— Допустим. Но неужели каждый осел в прошлой жизни убил брахмана или его сына? Понимаешь, в это очень трудно поверить… Брахманов убивают бхайравы, но они появились совсем недавно. Если бы убийцы жрецов превращались в ослов, боюсь, ослы бы уже перевелись на земле.

На этот раз брахман молчал еще дольше. Ему мешал сосредоточиться попугай, выпущенный Амбапали из клетки: несносная птица порхала над самой его головой.

— Твое рассуждение об ослах не лишено истины, — с некоторым раздражением заметил жрец. — Но ты забыла, что не только деяния имеют значение для будущего рождения.

— Что-то еще?

— В момент умирания жизненная сила человека, прежде рассеянная в дыхании и внутреннем огне, собирается в едином стремлении. Решающим в определении будущего рождения является именно оно. Иначе говоря — последнее желание умирающего.

— Вот как? Ты хочешь сказать, что в момент смерти люди желают превратиться в ослов? Ни за что не поверю. Если бы твои слова были правдой, все рождались бы богами или — на худой конец — раджами. И где бы тогда, интересно, правители брали себе под данных? И кто бы стал по доброй воле крысой или червем?

— Ты недослушала меня, Амбапали. Также очень важно, приносил ли умерший жертвы, чтил ли брахманов, как был погребен. Если его сожгли на берегу Ганги в Бенаресе, соблюдая все обряды, а пепел развеяли по реке, такого счастливца ждет рождение в мире богов, в светлом мире Брахмалоки. Ибо река Ганга берет начало в небе и, совершив свой путь по земле, на небо же возвращается, доставляя туда души умерших.

Говоря это, старец с опаской наблюдал за попугаем. Тот, вцепившись в край вазы, лупил клювом по гранату. Столик из бука уже был забрызган красноватым соком.

— Ты не хуже меня знаешь, что сейчас грозит Бенаресу, — сказала Амбапали. — Воины-победители не трогают брахманов, но они редко проявляют милосердие к тем, кто имел несчастье родиться в моей касте. Недавно я купила дом в Шравасти и собираюсь перебраться туда насовсем. Так ты считаешь, я лишена надежды на лучшее рождение?

— Ну конечно же нет, Амбапали! Даже если ты умрешь в Кошале, обряд все равно можно совершить в Бенаресе. Для этого потребуется сущая мелочь — твое одеяние. Мы прочитаем все положенные правила и сожжем его на костре из сандаловых поленьев. Подобный обряд называется обрядом замещения…

— Понимаю. Как с козлом, который замещает быка, коня и барана.

— Поверь, тебе не стоит печалиться. Ты всегда заказывала много жертвоприношений и была щедрой…

Она вздохнула.

— Беседа с тобой, почтенный, помогла мне стряхнуть с себя пыль горестей и уныния. — Амбапали раскрыла тугой мешочек. — Не откажись принять от меня этот скромный дар — в счет твоих будущих молитв и приношений богам.

Жрец спрятал монеты в тюрбан, соединил ладони и с достоинством поклонился.

— Да будут Небо и Земля милостивы к тебе, благородная Амбапали.

— Пусть окропят тебя небесные воды, богатые маслом, достойный служитель Сомы. Моя служанка проводит тебя.

После ухода жреца Амбапали некоторое время разглядывала в зеркале свое лицо, морщила нос и подмигивала своему отражению. Потом она стала стирать с лица сандаловые умащения.

— Дурак, — пробормотала она. — Еще один напыщенный жадный дурак.

Девадатта все видел, все слышал, но дать знать о себе не мог. Он дотронулся до головы Амбапали, но рука прошла насквозь, как через пустоту, и ни один волосок не шевельнулся от его прикосновения. Он попробовал взять финик из вазы, но ничего не вышло. Потом юноша с испугом понял, что его засасывает в круглое отверстие в потолке. Легко, как дым, он проскользнул в эту дыру. Перед ним смутно, как в тумане, обозначились очертания ночного города, за башнями Бенареса в лунном свете блеснула Ганга, затем показалась знакомая улица с высоким каменным домом. Спустя мгновение он очутился в покоях отца.

Человек, сидящий напротив Амритоданы, отличался гордой осанкой. Он был сухопар и казался молодым, хотя ему, пожалуй, уже перевалило за сорок. На его подбородке не было никакой растительности, а щеки покрывал легкий пушок Волосы, по обычаю кшатриев забранные в узел на темени, были легко тронуты сединой. Это мог быть только вельможа, привыкший повелевать.

— Мой слуга накрыл спину твоему гнедому, — сказал Амритодана.

— Благодарю. Так что передать правителю?

— О, бык-громовержец… Передай, что я сказал «нет».

— Ты отказываешься? Но почему?

Начальник слоновника поправил фитиль у лампы с горящей камфарой. Его лицо, с набухшими под глазами мешками, было угрюмо.

— Потому что дерево удумбара не дает цветов, — твердо сказал он. — Раджа, направляя тебя ко мне, послал тебя за цветком удумбары.

Гость откинулся на спину, положив под голову руки.

— Знаешь, по дороге сюда я остановился передохнуть в Айодхье. Двое кшатриев на постоялом дворе толковали о битве за Чампу. Они говорили, что пальцы лучников-ангов были стерты в кровь, а погибшие лежали вокруг города, как коровьи лепешки на поле крестьянина. И все-таки Чампа не устояла.