Его батальон - Василь Быков

– Вас.

Комбат взял трубку и, уже зная, какой услышит вопрос, сказал почти зло:

– Еще не готов. Как буду готов, доложу.

– Вы затягиваете время, вы срываете сроки атаки! – раздраженно заговорил командир полка. – Что за безобразие, капитан?

– Что время? Мне ни черта не видать! Артиллеристы еще не просматривают высоты.

– Глаза им протереть, твоим артиллеристам! – загремело в трубке. – Уже вполне рассвело, светлее не будет.

– Товарищ десятый, надо выждать еще десять минут, – спокойно сказал комбат. – Зачем же палить в божий свет как в копейку? Снаряды еще понадобятся.

– Вы просто не готовы, вы только ссылаетесь на артиллеристов! Вы не организовали атаку! – зло кричал командир полка, и Волошин почувствовал, с каким бы удовольствием он тоже перешел на крик. Но он изо всех сил старался сохранять спокойствие и не потерять самообладания, которое еще очень пригодится ему сегодня.

– Товарищ десятый! Действительно, я не готов. Как буду готов – доложу.

Он отпустил клапан и передал Чернорученко трубку, тут же столкнувшись со встревоженным взглядом майора.

– Это кто? Это из штаба дивизии?

– Это из штаба полка, – сказал Волошин.

Майор, промолчав, достал свои толстые старинные часы на белой серебряной цепочке.

– Осталось четыре минуты, – поеживаясь от волнения, сказал он чуть дрогнувшим голосом.

– Надо подождать, – сказал, отрываясь от бинокля, Иванов. – Еще ни черта не видать.

Комбат откинулся к задней стенке траншеи, он думал. Конечно, начинать артподготовку, когда еще не просматривалась вершина высоты, было нелепостью, но он знал также, что всякая задержка с атакой даром ему не пройдет. Уж Гунько взыщет, отведя на нем душу за все последние неудачи полка, особенно если к ним прибавится еще и неудача его батальона. Это уж точно. Тем не менее он решил с твердостью:

– Подождем!

Рядом в немом удивлении застыл майор.

– Как? Вы откладываете атаку?

– Да. На пятнадцать минут.

– Я протестую. Вы нарушаете приказ. Я буду докладывать.

– Можете докладывать, – спокойно сказал комбат. – Вы видите – темно. Куда же стрелять? Командир батареи не видит целей.

Майор рассеянно смотрел на него.

– Но приказ в шесть тридцать.

– Приказ отдавался ночью, когда вовсе было темно. Да вот не развиднело по приказу.

Ветврач обескураженно замолчал, сраженный очевидностью доводов комбата, но и игнорировать срок приказа он тоже не мог и рассеянно поглядывал на руку с лежавшими в ней часами.

Волошин тоже вынул часы – минутная стрелка неуклонно приближалась к шестерке, затем незаметно для глаза переползла ее, и внизу опять зазуммерил телефон.

– Скажи, что комбат ушел в цепь, – сказал Волошин, и Чернорученко, путаясь и заикаясь, стал объяснять в трубку отсутствие командира батальона.

– Так будет лучше. Ну как видимость, Паша? – спросил он Иванова.

– Еще бы десяток минут. Едва заметна стала траншея.

Волошин поднял бинокль.

– Видишь окончание траншеи, самый ее нижний отросток-ус? Там блиндаж или, может быть, дзот с пулеметом.

– Да, вижу. Вчера еще мои засекли.

– Далее на изломе траншеи еще пулемет, ночью засек сам. Этот самый опасный, на два склона работает.

– Вот его мы и прихлопнем, – уверенно сказал Иванов. – В первую очередь.

– Далее все по траншее. Там пулеметов пять-шесть. Надо накрыть.

– Попробуем.

– Ну и спираль Бруно. Хотя бы по одному попаданию на роту.

Не отрываясь от бинокля, Иванов скомандовал телефонисту:

– Батарея, к бою!

– Батарея, к бою, – как эхо тенорком отозвался внизу телефонист и ясными глазами из-под сбитой набекрень шапки посмотрел вверх на комбата, ожидая новых его команд.

– По пулемету... Гранатой, взрыватель осколочный... Заряд четвертый... Репер номер один левее ноль-сорок. Прицел сорок восемь. Первому один снаряд – зарядить!

Телефонист, передав все дословно, несколько секунд выжидал и наконец поднял на комбата все тот же ожидающий взгляд синих глаз.

– Первое готово! – почти пропел он.

– Ну что? – вопросительно взглянул на комбата Иванов. – Я готов.

Волошин решительно протянул руку к трубке. Чернорученко понимающе попросил дать «десятого».

– Я готов! – сказал комбат, как только услышал в трубке микрофонный щелчок клапана. Командир полка со стоном что-то вскричал, но комбат, упреждая его, вскинул левую руку по направлению к Гутману.

– Гутман, ракету!

Гутман был наготове и, хрустнув курком немецкой ракетницы, вскинул ее над головой.

Волошину показалось, что зеленая гроздь ракеты порхнула в тусклое небо мгновением раньше, чем хлопнул выстрел ракетницы, и красиво распустилась в высоте над чахлым кустарником болота.

– Огонь! – тотчас негромко скомандовал Иванов.

Секунду спустя сзади туго ударило в воздух, слабо отдавшись за лесом, и первый гаубичный снаряд, распарывая упругий воздух, прошел над головами. Потом на несколько секунд его ход где-то там замер, будто затерявшись в небе, но вот почти у самой макушки высоты возле траншеи обвально грохнул разрыв. Ветер, подхватив облако пыли, быстро понес ее наискось по склону.

Бойцы торопливо повыскакивали из окопчиков и, пригибаясь, с затаенным до поры опасением на лицах сыпанули с обмежка к болоту. В течение нескольких секунд комбат видел почти весь свой батальон, за исключением скрытой пригорком роты Кизевича, затем болотный кустарник быстро поглотил всех. Первый дружный рывок обнадеживал, теперь бы еще пару таких рывков, и батальон был бы на склоне. Но комбат знал, что скоро ударят немцы и все может обернуться иначе.

Иванов, не отрываясь от бинокля, продолжал передавать команды, и вверху через их головы, потрескивая и постанывая, шли тяжелые гаубичные снаряды, которые с мощным глубинным грохотом обрушивались на высоту. Теперь он бил по траншее – с блиндажом и пулеметом поближе, наверно, было покончено. Немцы молчали, и Волошин хотел было уже сказать командиру батареи, чтобы тот сделал паузу – зачем без толку бить по молчащей траншее? Но только он подумал о том, как с высоты длинно застегал пулемет. Волошин чуть подвернул окуляры бинокля и увидел за болотом, в самом начале склона, несколько серых фигурок, с усилием бегущих по склону вверх. Кто-то из них там упал, поднялся, вперед вырвался один в телогрейке с коротким автоматом в руках, и Волошин узнал в нем Нагорного. Пока роты под прикрытием артогня преодолевали болото, Нагорный атаковал траншею.

– Паша, ты видишь? – вскрикнул комбат. – Вон мои вырвались! Скорей накрой пулемет!.. И проходы, проходы в спирали...

– Где же он? От черт, не разобрать...

Пулемет длинно бил по взводу Нагорного, его пули с протяжным визгом неслись с высоты над болотом, но засечь его позицию не удавалось. Комбат до боли вдавливал окуляры бинокля в глазницы, пока не услышал, как сзади задудукали оба его ДШК, и через траншейку и кустарник на высоту понеслись дымные, заметные в небе струи крупнокалиберных трасс. Волошин подумал, что Ярощук видит цель, и устремил взгляд следом за трассами, но заметить, куда они там вонзались, было невозможно. Дымно-трассирующие очереди мчались по направлению к высоте и бесследно исчезали на ней.

Комбат напряг зрение, ожидая, что из кустарника покажутся наконец подоспевшие роты, но рот еще не было видно. Похоже было на то, что Нагорный поторопился, хотя это было лучше, чем если бы он промедлил – промедление с атакой сводило на нет всю его затею с отвлекающей вылазкой. Нагорный ударил вовремя и четырнадцатью своими бойцами прикрыл роты. Даже если он и не ворвется в траншею, этот его маневр сделает свое дело.

Однако огонь с такого расстояния был уничтожающ, и Волошин, внутренне сжавшись, ждал того неизбежного момента, когда Нагорный заляжет, к тому же наткнувшись на невидимую отсюда, но где-то там растянутую спираль Бруно. Он и действительно залег, несколько человек упали на серый склон, то ли укрываясь от пулеметного огня, то ли были убиты. Но тут же, будто по его желанию, на высоте выросли подряд три пыльных приземистых разрыва, которые, наверно, не накрыли траншеи, зато землей и пылью отгородили от нее распластавшихся на склоне бойцов. И взвод поднялся. Несколько человек, только что показавшихся ему убитыми, вдруг подхватились с земли и бесстрашно побежали вверх, в еще не осевшую от разрывов пыль, которую ветер косо гнал с высоты.

– Молодец! – сказал Волошин. – Ну давайте же, давайте!

Последние его слова относились к соседям-минометчикам, которые открыли наконец огонь и так подсобили Нагорному. Комбата захлестнуло запоздалое чувство признательности этому беззаветному труженику войны, без лишних слов, без рисовки, только за истекшие сутки сделавшему для батальона столько, сколько не сделал никто. А он не нашел времени сказать ему доброе слово, пошутить в разговоре – все с холодной командирской официальностью, в приказном порядке. Запоздалое сожаление на минуту шевельнулось в душе комбата и тут же забылось, вытесненное другими заботами.