Лёшка - Василий Голышкин

Ночью саперы вышли на работу. Того же августа другая часть, немецкая, противостоящая нашей, получила шифрованную радиограмму. В ней сообщалось, что «по техническим причинам чертежи секретной мины, затребованные частью, в данное время доставлены быть не могут». Командир чертыхнулся — срывалась атака! — но операции не отменил. Приказал, готовя ее, обойтись «подручными средствами».

Зарю оба командира, наш и немецкий, встретили на НП. До атаки с нашей стороны оставалось ровно тридцать минут. И вдруг… Наблюдатель, примкнувший к окулярам стереотрубы, глазам своим не поверил, обнаружив на немецкой стороне какое-то движение. Неужели час атаки стал известен гитлеровцам и они решили предупредить ее своей контратакой? Так и есть, со стороны немецких позиций на наши движется молчаливая черная цепь.

— Товарищ командир… там… — он жестом указал за бруствер окопа, из-за которого выглядывала стереотруба, и, бледный, уступил место командиру.

Командир посмотрел и дрогнувшим голосом крикнул:

— Телефонист!

— Есть телефонист! — отозвался солдат с трубкой.

— Атаку отставить! — крикнул командир.

— Атаку отставить, — повторил телефонист в трубку.

— Артиллерия!.. — крикнул командир телефонисту.

— Артиллерия! — повторил телефонист в трубку.

— Быть наготове и ждать команды на огонь! — крикнул командир телефонисту.

— Быть наготове и ждать команды на огонь! — повторил телефонист в трубку.

Командир снова прильнул к окулярам стереотрубы. То, что он видел в ней, хоть в кого могло вселить ужас. На своих шли свои, подгоняемые, как скот, «пастухами» с автоматами, шли дети, женщины, старики; шли, кто плача, кто молча, но наверняка зная, что идут на верную смерть: не расстреляют свои, убьют «пастухи», которые подгоняют их сзади. Но в этом они ошибались. Не под пули их гнали «пастухи», а на мины! Еще три шага, еще два, еще шаг, и начнется… Русские — дети, женщины, старики — один за другим, один за другим, как птицы, а то и целыми стаями — начнут взлетать в воздух! Но что это? Немцы, приотстав, ждут, лежа в траве, когда начнет стрелять поле, а оно не стреляет. Дети, женщины, старики уходят все дальше и дальше, а мины, как заколдованные, не срабатывают. Что же это? Что? Что? Догадка озаряет всех сразу: поле разминировано! А раз так, вперед, в атаку, вслед за детьми, женщинами, стариками…

Поздно!

— Огонь! — кричит советский командир телефонисту.

— Огонь! — повторяет телефонист в трубку и в ту же минуту перестает слышать самого себя. Небо с треском раскалывается, и скорлупа осколков обрушивается на «пастухов». Покончив с ними, огонь катится дальше, а следом идут советские автоматчики. Им далеко еще было до победы, но вкус ее они уже почувствовали.

ПРОЩАЛЬНАЯ ВСТРЕЧА

Дети всегда кому-нибудь и чему-нибудь подражают: прическе, походке, манере говорить… Примеров для подражания у них сколько угодно — кино, книга, сосед по улице или по парте…

Толиным соседом по улице и по парте одно время был Паша Меев, и не было у Толи горшего соседства в жизни, чем это. Павлик во всем подражал Толе, и Толя ужасно злился, когда в обезьяньих повадках Павлика узнавал самого себя. «Толя, как дела?» — спрашивали у него ребята. «На большой!» — отвечал Толя жаргонным словечком. Ребята похохатывали: оригинал! А Толе это и надо было — прослыть необыкновенным, хоть в чем-нибудь да отличиться от всех. И вдруг на тот же вопрос, тот же ответ: «На большой!» Но отвечает не он, а сосед по парте Паша Меев.

И так во всем Паша, как тень, повторяет Толю. Скроит Толя пилотку, как у испанцев-республиканцев, а на другой день глядь — и у Пашиной головы тот же пилоточный силуэт, что и у Толиной. Набьет Толя на башмаки подковки, чтобы цокали по-красноармейски, слышь, и Паша такими же цокает.

Злится Толя на Пашу за украденную оригинальность, а поделать ничего не может. Не треснешь ведь его по затылку за то, что он, как и ты, грассирует, катая во рту «р», словно горошинку, или ходит по-моряцки вразвалочку… Позлившись, прощал: что с него возьмешь, если он на выдумку не хитер? Ладно, пусть уж крохами с чужого стола пробавляется!

Паша подражал Толе, завидуя его успеху у одноклассников. Глупый, он думал, что Толя берет тем, что оригинальничает. А Толя брал не этим, то есть не только этим, а еще и тем, что был на выдумку горазд. Простой сбор металлического лома при нем становился охотой за сокровищами, соревнования по плаванию на реке Рузе — форсированием водного плацдарма, помощь подшефному колхозу в прополке свеклы — высадкой десанта в тыл генералу Сорняку. С Толей было интересно, весело, красиво, и одноклассники тянулись к нему, как подсолнухи к солнцу.

Паша хотел того же, но он не был «солнцем», и ребята не только не тянулись к нему, а, наоборот, отталкивали, не прощая заносчивости и обидчивости.

То и другое было у Паши от мамы Елизаветы Ивановны. Мама ничего не жалела для Паши и, нанимая преподавателей, учила его музыке, пению, рисованию и языкам, сразу трем: немецкому, английскому и французскому. Но предпочтение отдавала почему-то немецкому.

К Пашиным товарищам по классу она относилась высокомерно: «Серенькие, бог талантами обидел…» — и наставляла Пашу гордиться своим даром художника и полиглота. Паша гордился, не упуская случая распустить павлиньи перья талантов, но при этом так важно надувался и смотрел на всех сверху вниз, что ребята вместо признательности награждали его смехом. Паша обижался и шел искать утешения у мамы. Но мама никогда не утешала Пашу, наоборот, растравляла обиду, как палач рану, и внушала никогда и ни в чем не прощать обидчикам. «Ты выше их, — говорила она, загадочно глядя на Пашу, — и, пробьет час, ты сам узнаешь об этом».

Час пробил, когда Гитлер напал на СССР. В тот же день, когда это случилось, мама, Елизавета Ивановна, увела Пашу на берег Рузы подальше от людских глаз и ушей и заговорила с ним на… чистейшем немецком языке. У Паши от удивления язык отнялся: мама, уча его немецкому, сама, как он знал, всю жизнь довольствовалась русским.

— Ты знаешь немецкий? — испуганно спросил он. Испуганно, потому что за всем этим скрывалась какая-то тайна, а все таинственное Пашу пугало с детства.

— С тех пор, как научилась говорить, — сказала мама и открыла Паше тайну, которую хранила все годы жизни при Советской власти.

Она, а значит, и он, Паша, из обрусевших немцев. Ее, а значит, и его, Пашины, дальние предки служили еще царю Петру. Ближние предки служили другим, ближним царям, пока последнего из них, царя Николая, не скинула революция. С царем, лишившись нажитых имений, слетели и царевы слуги. В том числе и ближние предки Пашиной мамы, а значит, и самого Паши. Изгнанные из Петрограда, они осели в Осташеве, где и дали потомство в лице Эльзы Иоганновны и ее сына Пауля Оскаровича.

«Какой Эльзы? Какого Пауля?» — вопросы готовы были сорваться с Пашиного языка, но мысль опередила мамин ответ, и Паша понял: Эльза и Пауль — их подлинные имена, мамино и его. Спросил только, Меевы они или еще кто?

— Мейеры! — сказала мама Эльза, и в голосе у нее прозвучала гордость. — Арийцы!

У Толи Шумова в отличие от новоиспеченного арийца Пауля не было таких знатных холуев-предков.

У него тоже была мама, Евдокия Степановна, и, когда началась война, она, как и мама Эльза, тоже увела сына из дома. Но не так, как та, чтобы быть подальше от людей, а наоборот, чтобы быть к людям поближе. И у знакомых, куда они пришли, сказала, что уезжает в командировку «по линии райкома партии». Куда — еще не знает, но вернется не скоро и поэтому оставляет Толю на попечение своей подруги Анны Ильиничны.

— Время от времени я тебя буду навещать, — проговорилась мама, едва сдерживая слезы, и по словам этим, по набухшим мешочкам маминых век Толя вдруг догадался, о какой «командировке» идет речь. Читал ведь:

«Земля будет гореть под ногами у оккупантов…»

А оккупанты перли ходко. Недолог час, и сюда нагрянут, в Осташево. А раз нагрянут, значит, и у них, нагрянувших, тоже загорится под ногами русская земля. И подожжет эту землю его мама. Мама? Одна? Пусть не одна, пусть вместе с другими, но другие, хоть и верные, все равно не так надежны, как он, ее сын. Только он в случае чего, не щадя себя, сможет защитить свою маму, партизанку и подпольщицу, а раз так, пусть знает, что он от нее ни на шаг!

— Я с тобой, — сказал Толя и отвернулся, боясь маминых глаз. Мама часто убеждала его не столько словами, сколько глазами.

— Пароль? — вдруг спросила мама. Толя, опешив, поднял голову: шутит она, что ли? Но мама смотрела строго и ждала ответа. Толя растерялся.

— Я… я не знаю… — сказал он, пожав плечами.

— Ну вот, — мама посмотрела на Анну Ильиничну, как бы приглашая ту в свидетельницы. — Не знает, а хочет со мной. — И к сыну: — Как же я приму тебя без пароля?