Ленин - Антоний Оссендовский

Из коридора донеслись внезапно тяжелые шаги нескольких людей и громкие возгласы:

– Проверка во всех помещениях одновременно! Торопитесь!

На пороге выросли фигуры плечистых полицейских и сторожей с фонарями. Вошли в помещение, будили спящих людей, срывали покрывающие их лохмотья, обыскивали одежду и просматривали паспорта, светя в глаза, щурящиеся от света фонаря и сильного испуга.

Ульянов, не поднимаясь с нар и охая, вытащил свой паспорт. Полицейских посмотрел его, записал фамилию в книжку и вернул документ. Проверка шла дальше среди вздохов, испуганных голосов ночных поселенцев приюта, угроз полицейских, пренебрежительных ругательств.

Один из сторожей издал внезапно ужасный крик:

– Ах, блудница, развратная ведьма, дьяволица! Такой разврат в приюте?!

Владимир осторожно поднял голову. Увидел стоящую в свете фонарей немолодую уже женщину с изношенным, испитым лицом. Растрепанные волосы спадали на худые обнаженные плечи и истощенную грудь. Стояла она, широко открыв раздутые губы и скаля гнилые, поломанные зубы. Смотрела дерзким, злым, строгим взглядом.

– Прочь отсюда! В женское помещение! – крикнул сторож, топая ногами и поблескивая одним глазом. – Такая паршивая овца испортит все стадо!

Женщина рассмеялась беспечно.

– Э-э! Здесь, как вижу, не одна паршивая овца! – засмеялся полицейский и стащил с нар маленькую, может, пятнадцатилетнюю девушку с детским еще личиком. Совершенно нагое, щуплое, верткое тело ее извивалось как змея в руках крупного мужчины.

Ульянов с интересом приглядывался к целому инциденту. Сторож бил кулаками громадного детину, рядом с которым нашли девушку, и кричал:

– Забирай свои лохмотья и прочь из приюта, сейчас же, или велю прогнать тебя с треском!

– За что? – притворно удивленным голосом спрашивал детина, как бы ничего не понимая. – Если бы пропала у меня из кармана копейка, сторож бы не гневался на меня, а что на несчастье выпала девчонка, сразу шум! Удивительный характер у господина сторожа!

Девушка в это время, наконец, нашла свои грязные лохмотья, быстро оделась и стояла, упершись руками в бока. Голос ее, как толченое стекло, звенел резко и пронзительно. Кричала, как если бы сошла с ума.

– Собаки нечистые, палачи, падаль вонючая! Загнали меня в темную яму и не позволяете защищаться, как могу, от смерти голодной! Чтобы вас виселица не миновала! Чтобы вам плохая болезнь встретилась! Ой, горе вам! Придет для вас время, когда вы за все ответите перед народом! Тогда я стану перед ним и расскажу то, что знаю о вас, собаки, разбойники, палачи, мучители! Тьфу! Тьфу!

Плевала она на полицейских, сторожей и бросала все более ужасные и омерзительные слова. Ее вытолкнули из помещения.

Проверка прошла благополучно. Почти все документы были в порядке. Один только «христианин» возбудил подозрения какой-то неточностью в паспорте и был взят в полицию. Владимир усмехнулся злобно и подумал: «Так ему и надо! Пусть теперь страдает и молчит… Пророк, к черту, лакейская прогнившая душа!».

Остальная часть ночи прошла спокойно. На рассвете сторожа принесли кружки, большой чайник с чаем и хлеб. После еды ночевавших выгнали из приюта. Ульянов вышел, скрываясь в их скопище.

Шел, думая о молодой девушке, имеющей грозные змеиные глаза.

– Хотел бы ее встретить! Дал бы ей листовки для распространения, потому что такая уже ничего не страшится. Ей нечего терять…

Надежда Константиновна Крупская.

Фотография. Конец XIX века

Не встретил ее, однако. Лабиринтом мало посещаемых улочек и узких закоулков направился он в сторону Невской Заставы. У него были там друзья, но они сказали ему, что не может их посетить по причине того, что квартиры находятся под надзором полиции. Подсказали ему, однако, школу, где найдет рабочего, занимающегося побелкой потолков и стен, и сможет ввести в заблуждение шпиков. Учительницей в школе была знакомая Ульянова – Надежда Константиновна Крупская, партийная социал-демократка, имеющая широкие контакты, смелая и деятельная, хотя молчаливая и застенчивая. Встречал он ее у социалистов, «жаворонков либеральной буржуазии», у Калмыковой и у Книпович. Не была вовсе красивой, вернее, была даже непривлекательной, однако, оставила о себе теплое и радостное воспоминание. Состояло оно в ее уравновешенности, спокойствии, никогда не исчезающей безмятежности и глубокой веры в идею, которой служила. Тихая, скромная, неразговорчивая учительница умела слушать и понимала каждое проявление мысли и настроения встреченных людей.

Ульянов знал, что принадлежала она к его немногочисленным друзьям из слоев революционной интеллигенции; слышал даже, что вела ожесточенные споры о нем со Струве и другими петербургскими социалистами.

Провел он в школе несколько дней. Много между собой разговаривали.

Владимир, который всегда помнил о своей цели и в разговорах никогда не давал увлечь себя порывом, фразеологией, мечтательностью, создавая впечатление совершенно обычное, при госпоже

Крупской забывал о серьезной дисциплине с точки зрения самого себя и признавался ей в самых тайных своих мыслях.

Увидев в ее спокойных, разумных глазах глубокое сочувствие для себя и немой восторг, задумался вдруг. Показалась она ему созданной для него женой. Так как он ничего от жизни не требовал для себя. Она готова была в любую минуту всем пожертвовать для дела. Читала много, имела дар критиковать и рассудочную оценку, знала иностранные языки и ничего не боялась. Могла стать наилучшей помощницей, прямо идеальным, самым верным другом.

Он посмотрел на нее внимательно и спросил, щуря глаза:

– Что бы вы сказали, если бы узнали, что я совершил что-то такое, определяемое словом «подлость» или «преступление»?

Она подняла на него спокойный, погожий взгляд и тотчас же ответила прямо, без экзальтации:

– Не сомневалась бы, что сделали это для пользы идеи.

Ульянов тихо засмеялся и потер руки.

– А если бы воскликнул внезапно с пафосом, как Чернов: «Надежда Константиновна, буду диктатором всероссийским?!», – спросил со смехом.

– Поверила бы без колебания! – отвечала она, глядя на него мягко и искренне.

– Гм, гм! – буркнул он. – В таком случае, думаю, мы сделали бы мудро, связав наши жизни и идя по ней вместе до самого конца… до виселицы или… до диктатуры, Надежда Константиновна!

Владимир Ульянов-Ленин.

Фотография из полицейского архива. Декабрь 1895 года

Она опустила на мгновение глаза и спокойно, без волнения произнесла:

– Сказала бы «да», если вам это подходит, товарищ!

– Подходит!

Больше об этом не говорили. Впрочем, не могли говорить, так как ночью в школу ворвался посланный Бабушкиным рабочий и сообщил им, что около дома уже крутятся шпики. Ульянов убежал в сторону императорской фабрики фарфора. Несколькими днями позже переселился он в центр города, где в случаях обостренного преследования чувствовал себя всего безопаснее. Однако полиция шла уже по его следам.. В декабре была устроена облава почти во всем городе. Были проверены квартиры всех подозрительных особ, не исключая даже либералов.

Ульянов был схвачен и посажен в тюрьму. Крупская доставляла ему книжки и уведомила Марию Александровну об аресте сына. Старушка приехала в Петербург и навестила Владимира. Он успокоил ее, что ничего серьезного ему не грозит, так как жандармы имели только подозрения, но не нашли никаких отягчающих причин.

Так было по существу. Даже его не отдали под суд и по распоряжению полицейских властей сослали в Сибирь на три года.

– Еду отдыхать в отпуск и на охоту! – уведомил он Крупскую из тюрьмы, послав ей взятую во временное пользование книгу с письмом, написанным молоком между печатными листами.

Глава IX

Третий год изгнания приближался к концу. Годы эти минули в почти совершенном спокойствии. Сибирские власти были значительно более либеральными и не старались притеснять политических ссыльных.

Владимир Ульянов жил в деревне Шушенское, недалеко от города Минусинска, расположенного на живописных берегах реки Енисей. Скоро после этого, как он покинул тюрьму, прибыла сюда со своей матерью Надежда Константиновна Крупская. Несколькими днями позже стала она женой Ульянова. Не чувствовали оба ни великих порывов, ни радости и счастья, которые для любящих сердец превращают всю землю в солнечный рай, а шум леса и дуновения ветра в волшебную музыку, неизвестную, божественную. Не чувствовали этого и об этом не думали. Подали друг другу руки, как два друга, соединенных узами не менее сильными, чем любовь и взаимная привязанность – верностью идее, более дорогой, чем собственная жизнь. Была она для них пищей, солнцем, ветром. С ее закатом наступила бы минута умирания для ее последователей и распространителей.