Набег этрусков - Людмила Шаховская

Сквозь все другие дела, Тарквинию день и ночь думалось о величии Скавра и Турна, его зятя, думалось и о песне Диркеи, слышанной у храма Януса.

Подпав влиянию ее господина, Тарквиний искренно счел завыванье полоумной Сивиллы за предвещанье, обращенное именно к нему, а не к Вулкацию, об отношениях с которым Диркеи он не знал или успел забыть.

– Кто эта изменница, разлучница, о которой она пела? Кого следует казнить, сверзить в ров, на Тарпеи? Кого пожрет Инва?

В это тревожное время у жены его родилась дочь.

Подобное событие у римлян сопровождалось некоторыми безусловно обязательными обрядами.

Тотчас после появления на свет, находившаяся при этом пожилая родственница принесла дитя в атриум (главную залу дома) и положила к ногам отца, сидевшего перед очагом.

Это была роковая минута для римского ребенка: – отец имел право оттолкнуть его ногою, и тогда принесшая женщина спрашивала, не желает ли кто из присутствующих, созванных для этого родных и чужих особ, усыновить его.

Иногда так поступали нарочно, по предварительному соглашению с отцом.

Так Эмилий Скавр принял к себе третьего сына Турна и тот, по усыновившему его деду, стал Эмилием, но с отцовским прозвищем Гердоний.

Если же не получалось согласия на принятие в иную семью, дитя топили в ванне тут же, при свидетелях, чтобы патрицианские дети не попадали, отвергнутые, ни в рабство, ни в пролетариат к лавочникам.

Тарквиний поднял дочь и снова отдал родственнице, которая радостно понесла ее к матери для первого кормления грудью.

На восьмой день после этого родные и друзья опять сошлись в атриум Тарквиния; каждый из них принес в подарок новорожденной маленькую вещицу из золота, серебра, или слоновой кости. Отец собрал все эти миниатюрные вещицы[14], надел на шею новорожденной и, подняв ее над огнем очага, громко нарек ей имя:

– Арета Тарквиния.

Бывшие тут в качестве гостей жрецы, простирая руки, благословили девочку, желая ей всего лучшего, поздравляли счастливого отца вместе с родными, а потом, отдав дитя, Тарквиний повел гостей за пиршественный стол.

Так начало жизнь дитя, положенное в колыбель, убранную розами.

Солнце ярко светило в детскую Ареты; прилетевшие на зиму с севера в Италию птички весело приветствовали новую римлянку пением, порхая мимо окон в саду. Счастливая мать кормила ее грудью, мечтая о ее будущем, слушая предсказания служанок и родственниц о славе ее красоты, ума.

– Она будет олицетворенная добродетель, что значит по-гречески имя «Арета», будет хорошею женою, как царица Арета, имя которой отец выбрал из любимой им книги Гомера, и получит в приданое этрусский город Арреций, который царь Сервий теперь осаждает, без сомнения, успешно возьмет, покорит Риму, и подарит своей первой внучке, названной созвучно с местом его войны.

Этруски выбрали для своего набега осеннее время в той надежде, что римляне, не зная еще искусства устраивать лагерь, должны будут непременно возвратиться на зиму домой.

Набег мог остаться вовсе безнаказанным, а в виду позднейшей мести, этруски приобретали около трех месяцев зимнего времени для приготовления к отпору.

Но расчет их не удался.

Сделав вид, будто намеревается осаждать Ареций, Сервий внезапно повернул войско и ударил врасплох на другой город Церу, взял его приступом так быстро, что жители не успели опомниться, схватил тамошнего начальника и послал скованного в Рим.

Разорив Церу, Сервий обложил Вейн.

Римляне, ободренные успехом, охотно сражались без малейшей мысли о возвращении домой, несмотря на холодную погоду.

Редко случалось им вести войну в такое время года.

Оставшиеся в Риме граждане, не склонные к толкотне и болтовне форумов и комиций, проводили дождливые, ненастные вечера дома, греясь у своих очагов.

В один из таких вечерних часов, уложив малютку-Арету спать, царевна Туллия-Добрая пришла в атриум своего отделения, взяла красивую, украшенную резьбой и инкрустациями, прялку, и села с супругом, не смея прервать его дум.

Сумрачно было лицо Тарквиния!.. По его сдвинутым бровям и собравшимся на лбу морщинам, замечалось, что должность правителя казалась ему не легкою; он что-то обдумывал, не зная, чем решить.

Гордый человек ни у кого не хотел просить совета. Опека Юпитерова Фламина надоела ему; он даже избегал с ним встреч, а жреца Януса возненавидел за попытки давать наставления; они оба стали ему не нужны и поэтому противны, лишь только он достиг одной из своих намеченных целей.

Долго царило молчанье и тишина прерывалась только пощелкиванием тонких пальцев царевны, сучившей пряжу.

Наконец она не вытерпела гнетущей скуки и спросила мужа:

– Друг мой, я вижу печаль и заботу на твоем лице, а сердце шепчет мне что-то недоброе; скажи, нет ли дурных вестей от батюшки?

– Отец твой здоров, – ответил Тарквиний угрюмо. – Меня не это заботит.

– Что же?

– Скажу... боги повелевают уважать женщину, ставшую матерью, матроной семьи, повелевают иногда советоваться с нею. Я презираю гордых жрецов и сенаторов; они до сих пор глядят на меня, как на мальчика; особенно Руф и Клуилий задались мыслью помыкать мною ... ах!

Тарквиний со злостью скрипнул зубами.

– Ах!.. Если бы я начал уничтожать врагов моих, то первыми уничтожил бы этих двух Фламинов, зашил бы их в мешок, чтобы кинуть в воду.

– А я думала, что ты глубоко почитаешь их.

– Да... почитал... но... я почитал их, считал моими самыми верными покровителями до сегодняшнего утра; Руф и Клуилий поссорились между собою, и друг друга выдали мне прямо головой. Чем я был для этих людей!.. Какие клеветы они возводили на меня друг другу!.. Что они замышляли!.. Отец твой прислал из Цере знатного пленника, вождя бунтовщиков. Верховные жрецы поссорились, дают мне противоречивые советы, а сам я не знаю, как поступить. Отец твой ничего не сказал перед отъездом: считает ли он этрусков за простых непокорных подданных, или же смотрит на них, как на врагов-иноземцев. Если пленник бунтовщик, следует его казнить; если же он предводитель армии свободного неприязненного народа, международное право велить уважать его в плену, держать прилично его происхождению и должности. Целый день прошел, а я ничего не решил.

– Люций Тарквиний, – ответила жена, не зная, как решить дело, – решай его по завету богов и житейского опыта: благость приятнее бессмертным; злой человек охотнее казнит, добрый – милует. Пощади жизнь пленника!.. Мой отец добрый человек; милость ему всегда приятнее крутой расправы.

– Это Авфидий, зять Турна, муж сестры его.

– Тем более причин к его пощаде.

– Руф, чего я от него не ожидал, советует послать в стан, спросить мнение царя, ходатайствует за своего личного врага, явно против себя, единственно из-за ссоры с Клуилием, чтобы поступить ему наперекор, а тот напоминает мне мой обет, данный перед войною, при открывании Янусовой двери: первого пленника принести в жертву Инве.

Тарквиний умолк и еще угрюмее задумался с глубоким вздохом, не понимая, что он лишь опутан новою сетью интриги коварных жрецов, которые подстроили теперь свою мнимую ссору нарочно, чтобы заставить его поступить по их желанию, зная, что никакие мольбы Руфа не склонят Тарквиния к его врагам, против которых тот его сам же настроил неумолимо.

ГЛАВА XXI

Очаровательная злодейка

Занавес одной из дверей атриума распахнулся и на ее пороге явилась Туллия-вдова.

Гордо выпрямившись, подошла она к очагу и остановилась перед зятем, освещенная ярким, красным, как бы зловещим, пламенем.

Поверх ее белого платья, на ней была длинная теплая кофта из толстой шерстяной ткани с широкими рукавами, вышитая по белому разноцветными узорами, так как обязательный 30-дневный траур царевны по мужу кончился.

Ее роскошные волосы не заплетены, а лишь свернуты на затылке и прикреплены золотою гребенкой; взглянув на них, можно было подумать, что это лежит свернувшись ядовитая, черная змея.

Над белым, широким лбом царевны сияла при блеске очага золотая повязка; на шее и груди сверкали в несколько рядов крупные топазовые бусы самой чистой воды. Повелительно подняв руку, Туллия строго сказала:

– Тарквиний, не щади изменника!..

Царевич взглянул на сестру своей жены, и с ним произошло то же, что случилось когда-то с Брутом.

Взор Туллии вдовы обладал тою, недоступною человеческой науке силой, которую в наше время называют магнетизмом, а в те невежественные времена считали сверхъестественною властью волшебных чар или благоволения богов.

Взор красавицы Туллии подчинял ей волю каждого, взглянувшего на нее в такую минуту ее вдохновения.

Глаза Тарквиния, как прикованные, остановились на ее лице.

Не дав времени ни ему, ни своей сестре возразить, Туллия продолжала:

– Раб ты, Тарквиний, или правитель Рима?.. Если раб, покоряйся моей слабодушной сестре; если правитель – прояви твою волю, могучую, беспощадную власть, карай изменников!.. Зачем ты, сестра, просишь милости пленному!.. Почему он тебе дорог в ущерб славе твоего мужа!.. Я знаю: ты видела, как его вели в темницу; ты узнала этого Авфидия; ты была с ним знакома у жены Турна; его красота возбудила твою жалость; ты желаешь спасти ему жизнь, потому что он молод... Сестра, ты влюбилась в Авфидия; я это подозреваю давно, а теперь убедилась. Ты не любишь ни твоего мужа, ни самого Рима. Ты изменница; ты достойна быть брошенной с Тарпеи вместе с этим Авфидием... Ты та, о которой пела Сивилла у храма Януса.