Чучело-2, или Игра мотыльков - Владимир Железников

— Извините, капитан Куприянов, но я вас со спины не признала. — Нажимаю на словах «капитан Куприянов», чтобы у него не было сомнения, что я его знаю.

Ему вся эта петрушка не нравится, молчит, зло поглядывает маленькими глазами, веснушки побледнели на лице, на скулах ходят желваки. Говорит сквозь зубы:

— Ух ты, узнала! А я думал, в гражданке я инкогнито.

— Конечно, узнала, — говорю.

— Значит, народ все же любит и знает свою родную милицию.

Тетя Лиза выходит на кухню, он — шмыг за нею. Я тоже не дура, тут же подкрадываюсь к двери. И не зря. Слышу, он шепчет:

— А ты ее выставить не можешь?

— Неудобно, — отвечает Лиза. — Она наша соседка, к тому же Костина подружка.

— Ах, Лизок, Лизок… — Голос у Куприянова скрипит от злости, в нем мне чудится угроза. — Ну ладно, поживем — разберемся. Только ты потом не пожалей, когда поздно будет.

От этих слов я сразу пугаюсь — у меня это с пол-оборота. И понимаю: Лизок тоже пугается. Мы с нею боимся одного и того же: вдруг он что-нибудь знает.

— Миша, ну что ты злишься? — говорит она. — Я не могу ее выгнать, — переходит на шепот, закладывает меня. — Она у нас с приветом, с нею надо осторожно, а то выкинет какое-нибудь коленце.

Я не обижаюсь, пусть закладывает, думаю, лишь бы с Костей обошлось. Слышу, Куприянов двигается, шарахаюсь на свое место, и он тут же появляется. Кивает мне, говорит: «До скорой встречи, шалунишка». Жмет мне руку, так что у меня пальцы трещат. Терплю и улыбаюсь. Он доходит до дверей и оборачивается.

— Твоя улыбка, — говорит, — имеет горизонтальное распространение… Интересно, где она обломается? — И сматывается, не дожидаясь моего ответа.

Высовываю ему вслед язык — пропади ты пропадом! Чего захотел: «До скорой встречи»! А получилось так, что он как в воду смотрел.

А все, между прочим, началось с ерунды. Иду по улице. Моросит дождь. У нас в городе как дождь — так грязь. Ноги скользят в липкой каше, на стенах домов выступают темные пятна. А я сразу надеваю темные очки, плыву в полутемноте — и вокруг не так противно. Натыкаюсь на Попугая, нашего учителя по труду. Он у мальчишек ведет автодело. Его прозвали Попугаем, потому что он каждое слово любит повторять по нескольку раз. Ты ему скажешь, а он повторяет. Привычка такая. Ну, в общем, он идет, а я его обхожу, он приставучий и разговорчивый. Начнет долдонить — не отвяжешься. Но он хватает меня за руку, вопит:

— Думаю, Смирнова, ты или не ты? Ну загримировалась, ну даешь! А выросла, изменилась, — бросает мне комплимент, — в лучшую сторону!

Клюю, улыбаюсь, снимаю очки.

— Хорошо, что я тебя встретил, — продолжает. — Собирался уже искать вашу компашку… Тут срочное дело. — И тянет меня в подъезд, чтоб зря не мокнуть. — Ты, Смирнова, сейчас ахнешь!

А сам болтает, болтает: «ля-ля-ля-ля», как он ездил в деревню, как приехал, как пошел к старым дружкам в автохозяйство…

Ну, я его прерываю:

— Петр Егорыч, я готова ахнуть!

— Раз так, раз ты спешишь, — говорит, — пожалуйста, без подготовки. Прислонись к стене, чтобы не упасть.

— Прислонилась, — отвечаю, — не упаду, пока дом не рухнет и не придавит. — Еще шучу, еще ничего не знаю и, можно сказать, не боюсь, хотя легкий холодок страха ползет по спине.

— Так вот, — продолжает Попугай, — ваш Самурай… подзалетел!

Когда он это сказал, меня сразу как ножом по сердцу полоснуло, но молчу, жду продолжения.

А он смотрит на меня:

— Чего это ты так покраснела?… Или в курсе?

— Покраснела? — переспрашиваю, а сама чувствую: в жар кидает. — Может, на солнце перегрелась. — И спокойно продолжаю: — А что он такое натворил?

Попугай с грустью отвечает:

— А то, — говорит, — машину угнал, раскурочил, а потом еще и поджег.

Тут я на самом деле пугаюсь: думаю, раз знает Попугай, то скоро узнают все. Что делать?… Голова кругом. На всякий случай надеваю очки. Начинаю прикидываться — ненатурально хохочу, выкрикиваю:

— Ой, не могу! И разбил, и угнал, и поджег!.. И еще обчистил!.. — Захлебываюсь от смеха, потом обрываю и говорю: — За кого вы его принимаете? Он что, бандит? Он музыкант, композитор, поэт, а не вор. Ясно? — Мне понравилось, как я отбрила Попугая, у самой на душе стало легче, и я спокойно завершаю нашу беседу: — Интересно, кто вам наплел эту чепуху? Откуда такие печальные новости?

— Оттуда, — отвечает. — От верблюда. Он плюнул, я поймал. — Смотрит на меня, изучает. — Есть такая персона, давно мне знакомая, называется Судаков. Не слыхала?

Лепечу что-то несуразное, мотаю головой: нет, мол, а сама соображаю, что нужно рвать к Глазастой, чтобы обо всем ей рассказать. Может быть, она что-нибудь придумает.

А Попугай свое:

— Ну повстречались мы с Судаковым. Зашли в пивбар. Сидим. Пьем пиво. То да се. Он мне жалуется, что попал под суд, что главный свидетель по делу Зотиков, что он его надежда и опора, что если бы не он, его бы упекли куда следует за милую душу, вообще всю историю выкладывает с подробностями, да ты ее знаешь, думаю, не хуже моего. — И снова сверлит меня глазами, не хуже капитана Куприянова.

Хорошо, что я в очках, а то по моим глазам он бы сразу догадался, что я в отключке от страха. Спокойно отвечаю. Медленно тяну слова, стараюсь изо всех сил, чтобы не выдать себя:

— Конечно, знаю. Мне Самурай рассказывал. Еще зимой… Он был пассажиром в той машине… и все! А вы плетете! Ну, вы прямо писатель, вам бы в газету сочинять.

— Если бы… — Попугай печально вздыхает, обдавая меня винно-водочным перегаром.

Чтобы осадить его, нарочно отмахиваюсь ладошкой, говорю:

— Кажется, я захмелела.

— Извини, — отвечает, — позволил себе на каникулах. — Глазки опускает, вот-вот заплачет, так ему, бедному, жалко Самурая. — Каюсь, тут не без моей вины. Когда Судаков назвал Зотикова своей «надеждой и опорой», то я, признаться, сплоховал. Стал Самурая хвалить: отличный парень, прирожденный водитель. Судаков так и присел от моей информации. В глазах помутнение, челюсть отвисла. «Он же не водит машину?» А я качусь по наклонной: «Как не водит, когда я его сам обучил. Он у меня автогонщик, ас». Вот тут Судаков сразу обо всем догадался.

Плыву, улыбаюсь идиотской улыбочкой, только слюни не пускаю. Пришла расплата! Ноги и руки дрожат, думаю: пропал Костя, его теперь загребут в зону. А он же слабый, не выдержит, ему же конец! И так мне стало страшно, хоть криком кричи! Выдавливаю:

— Что-то я не поняла… о чем догадался Судаков?

— О том, — говорит Попугай, — что Самурай и есть тот самый угонщик, которого ищет милиция.

— А-а, — говорю, — вот интересно! Самураю все передам, вместе посмеемся.

Сматываюсь, чтобы последнее слово осталось за мной, в спешке запутываюсь в собственных ногах и падаю. Очки слетают с носа — разбиваются. Плачу и ругаюсь последними словами: «Ну, Попугай, дерьмо, вонючка тухлая, достал меня!» Очки жалко…

Встаю. Попугай поднимает мои очки, протягивает:

— Не расстраивайся, Смирнова. Очки — дело поправимое… — И нашептывает мне в ухо: — Рекомендую наладить связь с Судаковым. Он парень понятливый. Действуйте через меня.

Отталкиваю его — убегаю. Бегу домой, твержу: «Пропал Костя, пропал!» Вспоминаю свой сон. Он мне приснился перед тем, как мы угнали эту проклятую машину. Вещий сон, натуральный. Сижу будто я в машине, а она катится в пропасть, и меня швыряет от стенки к стенке, а машина летит вниз. Потом цепляется за дерево и висит. Страшно было висеть над пропастью!

Прибегаю домой, звоню Глазастой, а той нет дома, и мамаша ее как-то чудно разговаривает: мол, позвони ей туда, сама знаешь куда. Как в сказке для детей. Она там.

— А где «там»? — спрашиваю. — Скажите номер телефона.

— Ах, ты не знаешь, где она? — Голос у нее дрожит, чувствую, пугается, словно проговорилась о запрещенном. — Тогда позвони вечером.

Пристаю:

— Она мне очень нужна. — Пугаю ее: — Потом поздно будет.

— Извини, — говорит. — У меня ребенок плачет. — И быстро бросает трубку.

Странная у Глазастой мамаша: какого-то ребенка придумала, когда всем известно, что у Глазастой нет ни брата, ни сестры.

Накручиваю Ромашке. Да разве ту схватишь дома?

Остается Каланча, а она без телефона, а меня страх съедает, не могу оставаться с ним одна. Бегу к Каланче. И вот тут-то все совсем запутывается!

Лечу, значит, не разбирая дороги и встречных лиц, вбегаю в квартиру Каланчи — у них все нараспашку, замок сломанный, дверь еле держится на петлях. Подскакиваю к их комнате, хочу ворваться, но слышу мужской голос и останавливаюсь. Может, хахаль ее мамаши, думаю, тогда от ворот поворот. Они всегда у нее злые, пьяные, пристают. И сама она стерва отпетая. Обзывается. А голос у мужчины — знакомый, хриплый басок.

— В тюрягу захотела, кретинка? — кричит.

Ответ — молчание.