Иван Болотников Кн.1 - Валерий Замыслов

— Айда в баню, Иванка.

В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом достал огниво, высек искру и запалил трутом огарок сальной свечи в слюдяном фонаре. Отомкнул ларец и протянул бумажные столбцы Болотникову.

— Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание.

Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал белух написанное по складам и изумленно глянул на Пахома.

— Непросты твои грамотки, Захарыч. Да ведь тут о государевом изменщике сказано.

Пахом озадаченно и растерянно покачал головой, кашлянул в бороду и развел руками.

— Не гадал, не ведал, что в грамотках об измене прописано. За оное дело грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил. Вот те и Шуйский!

— А наш-то князь на измену не пошел. Не зря, поди, крымцы наше село огню и мечу предали. Откуда сей ларец с грамотками подметными[48], Захарыч?

— Ларец-то? — Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и, подсев ближе к Болотникову, повел неторопливый и тихий рассказ. — Страшно припоминать смутные времена, Иванка. Ты в ту пору совсем еще мальцом был. Пришли на Русь татары…

За стеной рубленой бани-мыленки завывал ветер, шумел моросящий надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.

Когда Захарыч закончил свой рассказ, Болотников поднялся с лавки и, наугрюмившись, заходил по зыбким половицам.

— Мамон — зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский — иуда.

— Истину речешь, Иванка. Хоть смерды мы и не нашим мужичьим умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за каждый бы столбец князья по сотне рублев отвалили.

— За рублем погонишься — голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат князья, что мужик-смерд их тайну ведает — ну и молись богу. В железа закуют, а то и в подклет к медведю бросят.

— Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы. Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам, душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат — бах — и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи обходились…

Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.

— Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, — сказал и зашагал к избе.

— Отцу о грамотках умолчим. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам сгодится, — высказал Болотников.

Глава 14

 Карпушка

По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял войлочный колпак и молча поклонился.

Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.

— Садись на телегу, друже.

— Благодарствую, милостивец. Притомился я малость.

Мужичонка — худ, тщедушен, жидкая сивая бороденка клином, лицо постное, скорбное. На нем заплатанный армячишко, потертые пеньковые порты и лапти размочаленные.

Афоня — в заплатанной рубахе под синим кушаком — подвинулся, вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот:

— Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста, што ли?

— Поместные мы. Дворянина Митрия Капусты. Из Подушкина бреду к мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут.

Афоня присвистнул, крутнул головой.

— Далеконько зашел. А свой-то мельник што?

— С него Митрий недоимки батогами выколачивает.

— За что же его, голубу?

— Деревенька у нас бедная, а Капуста вконец поборами задавил. Петруха-то господину хлебушек задолжал. Да откель его взять-то? У мельника самого двенадцать ртов.

Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:

— Как с севом управились?

— Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики разбредаются, ребятенки мрут. Обнищала деревенька, — горестно молвил Карпушка.

— А пошто к мельнику нашему?

Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул.

— Чего жмешься? Чай, не золото в мешке-то, — ухмыльнулся Афоня.

— Шубейку из овчины мельнику несу, православные, — признался Карпушка. — Ребятенки есть просят. Святая троица на носу. Норовил в деревеньке продать. Не берут мужики, за душой ни полушки. Может, пудика три отвалят на мельнице-то вашей.

— Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек завсегда в почете, — промолвил Афоня и ударился в словеса. — Слышали? В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут. У-ух, зверье торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке. Сидит, эдак, купчина-ухарь в своей лавке, борода веником, пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: «Задарма отдаю, окаянные! Пошто лавку стороной обходите. Сдохнете, ироды!» У меня за душой ни гроша, а к купчине подошел…

Болотников, посмеиваясь, слушал Афоню о том, как тот сумел одурачить свирепого торговца на потеху слободских тяглецов[49].

Мельница — в трех верстах от села Богородского, на холме за господской нивой. Послал Иванку отец. Наказал привезти муки бортнику Матвею да попросить в долг три чети зерна.

Вправо от дороги тянулась княжья пашня, покрытая ярким зеленым ковром озими.

Влево — пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо уходили к темному бору нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей крестьянские полосы.

«У князя озимые на пять вершков поднялись, а наши загоны впусте лежат. Велика святорусская земля, а правде на ней места не сыщется», — мрачно раздумывал Болотников, посматривая на зарастающее чертополохом крестьянское поле.

Передние колеса телеги по самые ступицы ухнули в глубокую, наполненную жидкой грязью колдобину. Афоня ткнулся лицом в широкую Иванкину спину и поспешно ухватился за малую кадушку, едва не вывалившуюся на дорогу.

— Балуй, Гнедок, — сердито погрозил кулаком Шмоток, и, приподняв крышку, запустил руку в кадушку, вытащив из неё золотистого линя.

— Добрая рыба, хе-хе!

— А крапивы пошто в кадушку наложил, милостивец? — полюбопытствовал Карпушка.

Афоня хитровато блеснул глазами.

— Э-э, братец. Умный рыбак без оной злой травы не ходит. В крапивном листе всякая речная живность подолгу живет и не тухнет. Глянь в кадку. Вишь — и линь, и язь, и сазан трепыхаются. Душа из них до сих пор не вышла, а ведь ночью вентерем ловил. Вот те и крапива!

Возле Панкратьева холма страдники спрыгнули с подводы и пошли до мельницы пешком. Иванка жалел лошадь. Хотя и был Гнедок в ночном пять дней и нагулял молодой травкой опавшие бока, но все же ему предстояло вскоре снова тащить за собой нелегкую соху и ковырять землю на десятинах.

Мельница стоит на холме издавна. Старая ветрянка, с потемневшими обветшалыми крыльями помнит еще смутные годы княжения Василия Темного и царя Ивана Васильевича. А срубил мельницу прадед Евстигнея — деревянных дел мастер Панкратий, оборотистый, башковитый мужик — старожилец князей Телятевских. С той поры так и называли — Панкратьев холм.

Глава 15

 Благодетель

Из широко раскрытых ворот клубами вилась седая пыль. Возле мельницы толпились с десяток мужиков, прибывших из разных деревенек княжьей вотчины. Всех привела нужда. Одни привезли на помол две-три чети последней, наскребенной в сусеках, прошлогодней ржи, другие — в надежде обменять кое-какую рухлядь на малую меру хлеба, а третьи — слезно упрашивали мельника одолжить им зерна или муки под новый урожай.

Провожая Иванку, отец тоже напутствовал:

— Сеять яровые нечем. Попроси у Евстигнея в долг три чети жита. Осенью сполна отдадим.

Иванка зашел в мельницу, поприветствовал хозяина:

— Здоров будь, Евстигней Саввич.

Евстигней — мужчина дюжий, лысый, с пучком редких рыжеватых волос над большими оттопыренными ушами. По груди стелется светло-каштановая борода. Глаза проворные, с прищуром, нос крупный, мясистый. Ходит неторопливо, степенно, говорит немногословно и деловито.

Мельник отряхнул муку с фартука, сказал в ответ:

— Здорово, молодец.

— Продай муки, Саввич, — сразу приступил к делу Иванка.

— Какая нонче мука, — махнул рукой Евстигней. — Сам перебиваюсь.

«Лукавит мельник. Цену набивает. Вон оба ларя с мукой. Да и в амбаре, поди, не мякина лежит», — подумал Болотников и ткнул пальцем в сторону ларей.

— То не моя, парень. Мирской ржицы намолот. Заберут вскоре, а своей муки нету, — отрезал Евстигней и повернулся к жернову.

«Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему».