Группа сопровождения - Олег Татарченков

Игорь сжал пальцами в кармане ампулы, завернутые в клетчатую бумагу, вырванную из школьной тетради. Всё. И он, передвигая вдруг затяжелевшие ноги, пошел по узкой тропке, заставляя себя не оглянуться назад, туда, где в спину, словно пулеметная очередь, бил тяжелый взгляд боевика, удерживающего на коротком поводке захлебывающуюся лаем немецкую овчарку. И Уфимцев на мгновение ощутил, что на его плечах — не джинсовая корейская куртка, а расползающаяся от влаги и грязи шинель. А сзади — вышка с солдатом латышских частей «ваффен-СС» и — короткий раструб «цвайундфирцих-машиненгевер», целящий меж лопаток. И — та же рвущаяся с поводка собака. И — томительное ожидание выстрела с вязким хрустом плоти, расходящейся под ударом пули…

…Та же березовая роща, те же желтые листья, чуть слышно шуршащие под ногами, прохладный по — осеннему ветерок, обдувающий спину… Те же, да не те. Игорь, поминутно оглядываясь, шел по тропе, то и дело сворачивая с нее под укрытие деревьев, готовый в любую секунду броситься в глубину леса. Он ждал погони. Но ее не было.

Во время очередного зигзага, Уфимцев только собрался перевести дух и выкурить сигарету, как из-за кустов, как раз со стороны леса, куда он собирался бежать, к нему шагнули две фигуры. Журналист едва не выронил пачку и уже собирался броситься наутек, но вовремя узнал в одной из них капитана Сунгоркина.

— Ну? — без предисловий произнес тот, останавливаясь перед Игорем и поднося зажженную зажигалку к кончику его сигареты. Уфимцев при других обстоятельствах обязательно оценил бы этот эффектный жест, как и само неожиданное появление контрразведчика, но в данный момент сил на удивление и восхищение не было.

Журналист в ответ прикурил сигарету, старясь спрятать дрожь в пальцах, затянулся, поперхнулся дымом, тяжко закашлялся. Сунгоркин стоял рядом и терпеливо ждал. Подавив кашель, Игорь также молча протянул капитану газетный сверток с ампулами.

— Что это? — спросил тот, не торопясь брать его в руки.

— То, что вы искали. Не боись, они запаянные…

Смеркалось. Накрапывал дождь. Ветер с Волги гнал листву и мусор вдоль главного рыбинского проспекта, именовавшегося до революции 1917-го «Крестовским». Проезжали редкие троллейбусы. По мокрому, узкому тротуару, едва освещенному тусклыми редкими фонарями, торопливо семенили прохожие, вжимая голову в плечи перед враз наступившей осенью. Уфимцев сидел на тяжелом дубовом стуле, смотрел в заплаканное окно в баре, обитом мореной сосной, с тяжелыми, стилизованными под старину, светильниками над столами, и пил бренди «Сленчев бряг».

Изделие из коньячного спирта, разлитого по пузатым, из зеленого стекла, бутылкам в подпольном заводике где-то под Москвой, никоим образом не напоминало настоящий бренди одноименной марки, появившийся в первопрестольной еще в 90-м. Однако это был единственное изделие в баре, которое можно было отнести к «коньякам». Остальной народ пил водку. Уфимцеву же не нужно было туманить голову — требовалось согреть душу. Поэтому он цедил коньячный спирт, привезенный откуда-нибудь из-под Грозного, и вспоминал события прошедшего дня.

В той роще Сунгоркин забрал у него уцелевшие ампулы, внимательно рассмотрел и засунул в портмоне листок бумаги с координатами погибшего самолета, переданные Игорю Сиплым. Выслушал короткий рассказ, потом протянул Уфимцеву руку:

— Спасибо за помощь. Дальше мы сами, — улыбнулся, — с меня причитается. Давай, Игорек, двигай к шоссе, там тебя машина ждет: добросит, куда скажешь, в Ярославле.

— Не, — помотал головой Игорь, — У меня еще в Рыбинске дела есть. До Ярославля сам доберусь, автобусом.

Он вдруг вспомнил о девушке со светлыми волосами, Любе. В конце концов, должно же произойти хоть что-то хорошее в этой чертовой командировке!

— Ну, как знаешь, — пожал плечами капитан, — Я бы на твоем месте в этом городе не отсвечивал. Уголовники, понимаешь, народ ненадежный, могут пожалеть, что такого свидетеля отпустили. Мы же за тобой хвостом ходить не можем. У нас, сам знаешь, другая задача.

Игорь вместо ответа еще раз пожал Сунгоркину и его незнакомому спутнику руки и, не оглядываясь, пошел в сторону шоссе.

Подождав, когда джинсовая спина журналиста скроется за деревьями, спутник повернулся к Сунгоркину:

— Ты рисковал, Андрей. А если бы с парнем что-нибудь случилось?

— Процентов тридцать риска — это нормальный уровень. Я же не мог светить своего источника в окружении Сиплого: если бы на них вышли мы, то этот старый уркаган наверняка догадался, что «протечка» произошла из его окружения. А тут прямо в масть подвернулся этот журналист. И «легенда» у него была вполне правдоподобная.

— Интересно, если в ампулах действительно яд, то почему Сиплый не сдох сразу?

— А хер его знает. Вполне возможно, что среди груза самолета действительно были какие-то сильнодействующие вещества. Дыма без огня не бывает: Маков и Кружкин, рассказывая о них на допросах, вряд ли так согласованно врали… Впрочем, вскрытие покажет, что там валяется на дне среди обломков самолета. Так что пора заряжать группу аквалангистов.

— С уголовниками что будешь делать?

— Ничего, — ответил Сунгоркин, — Пусть живут, романтики ножа и топора. Хотя, о Сиплом это уже не скажешь.

Об этом разговоре Уфимцев не знал, да и не узнает никогда. Единственное, что Игоря мучило, пока он шел к ожидавшей машине, так это факт, что написать об этом приключении он не сможет никогда. По крайней мере, лет десять. Об этом, на прощанье предупредил все тот же капитан Сунгоркин:

— Подписок о неразглашении с тебя брать не буду, но учти, Игорь, болтать об этом не рекомендуется. Да и писать тоже… Без компетентного подтверждения твоя статья будет лишь блефом, а государство все это будет отрицать. И выйдешь ты в глазах общественности всего лишь балаболом, который в командировке нажрался, потерял фотоаппарат, попал в отделение милиции, а чтобы отмазаться перед своим начальством, придумал такую байку. Да и твой редактор статью не пропустит, несмотря на всеобщую гласность: чтобы без доказательств пугать целый город, нужно быть полным мудаком.

— Фотоаппарат-то я нашел, — ответил Игорь, которому тон капитана нравился все меньше.

— Так снова потеряешь. Дурное дело нехитрое.

— Пугаешь?

— Нет, Игорь, выношу благодарность. На самом деле ты сделал очень большое дело. И ты рисковал. Ей-Богу, если бы все происходило в старые времена, ты бы благодарность от органов получил, а сейчас… Это тебя только скомпрометирует. Вот, бля, времена-то пришли: выполнение гражданского долга — компрометация! Ладно, Гоша, иди. Бутылка армянского коньяка все равно за мной… Ну как, договорились?

Уфимцев решительным глотком протолкнул в желудок остатки бренди, которые ожгли слизистую не лучше самогона, сжал в руке жетон телефона-автомата и выбрался из-за стола. Кивнул у стойки бармену:

— Присмотрите за столиком, чтобы не занимали — я сейчас подойду!

Таксофон висел в тамбуре, и Игорь поблагодарил случай, что не ему не потребовалось выбираться под унылую серую промозглость, вдруг сменившую ярко-желтые цвета конца лета.

…-Алло, Люба? Это Игорь. Какой? Ну, мы вчера в автобусе познакомились. Вечером. Помните? Может, встретимся? Вы сегодня заняты? У подруги? Да-да конечно… Нет, завтра я не могу. Я уезжаю обратно в Ярославль. Да, конечно, пишу ваш ярославский телефон. Да, конечно. До свидания, Люба.

Уфимцев посмотрел на часы и прощально махнул бармену: мол, держать столик уже необязательно. Поднял воротник курточки и вышел на улицу. Он посмотрел направо: к остановке как раз подъезжал троллейбус до автовокзала: до ближайшего рейса в областной центр оставалось около часа…

Глава восьмая

Типичное

Вторая половина рабочего дня выдалась исключительно тоскливой.

Ранние октябрьские сумерки сгустились за окном обширного кабинета редакции ярославской областной газеты, в котором уместилось целых три отдела: информации, местной жизни и экономики. Верхний свет был выключен, горели только настольные лампы на рабочих местах журналистов. От этого мгла за окном была еще беспросветней.

Собственно говоря, в этом кабинете — комнате бывшей коммуналки, обклеенной темно-зелеными обшарпанными обоями, даже в яркий солнечный день не было светло. Редакция располагалась в полуподвале старинного купеческого особняка, ставшего после октябрьской революции обычным жилым домом, и большинством своих окон выходила во двор, на белую стену домика союза писателей, соединенного с особняком арочными воротами. Скорее всего, до исторического материализма в нем обитала прислуга хозяина дома, далеко не бедного купца, позволившего себе двухэтажный кирпичный особняк в центре губернского города.