Песнь шаира или хроники Ахдада - Руслан Шабельник

Горе правителям, слуги которых не делают, руководствуясь лишь словом господина, а думают.

Голова, недавно думающая голова Башаара-евнуха с обеда сохла на копье у ворот, но Аль Мамуна отыскать это не помогло.

- Аль Мамун!

- Молодой господин, где вы!

- Отзовитесь!

Аль Мамун!

Отряды стражи с обеда рыскали по городу, без спросу заходили в дома, взламывая запоры на дверях и сундуках.

Невольники - от последнего носильщика в конюшне до первого евнуха Сандаля, ходили по городу, расспрашивая жителей, не видел ли кто чего.

Еще с утра была объявлена награда всякому, кто укажет путь, или местонахождение сына султана. К зухру награда выросла втрое.

В гареме стоял непрестанный, вечный, как знамя пророка, женский вой. Каждый помогал, как мог.

И от фаджра к зухру, от зухра к асру наливалось зеленью знамени лицо несчастного отца Шамс ад-Дина Мухаммада.

- Это выкуп, Абу-ль-Хасан, я знаю, это выкуп. Одноглазый Рахман, промышляющий на восточных караванных тропах, его рук дело. Давно надо было заняться этой шайкой!

- Мой повелитель, - осторожно вставил Абу-ль-Хасан, - Рахман не так глуп, чтобы связываться с тобой. Случись подобное, он, равно как и его люди, недолго будут радоваться приумноженным богатствам.

- Тогда Дау аль Макан - султан Тросдада, что к северу от пустыни. О-о-о, расположение Ахдада на пересечении караванных троп многих, многих лишает сна.

- Господин мой, сотвори Дау аль Макан подобную глупость, не миновать войны. Ахдад много сильнее Тросдада, да и султаны Олеши и Пологт станут на нашу сторону.

- Тогда, кто, о верный мой Абу-ль-Хасан, кто?

- Не знаю, господин, не знаю...

Голова Башаара подмигивала с копья. Хорошо Башаару, ему, ей уже все равно. Черноокие гурии ласкают Башаара. Хотя, зачем гурии евнуху. Или в раю утраченное отрастает вновь...

- Аль Мамун!

- Молодой господин, где вы!

- Отзовитесь!

- Аль Мамун!

Возле ворот еще много места, и много поместится копий. Если он, они в скором времени не отыщут пропавшего принца, голове Башаара недолго скучать в одиночестве.

23.

Ахдадская ночь, или путешественница

Знаете ли вы Ахдадскую ночь? О, вы не знаете Ахдадской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба горит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Пустыня вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен и полон неги, и движет океан запахов. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали барханы, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и спокойны дворы; холод и мрак их угрюмо заключен в серые каменные стены. Девственные чащи фиников и смоковниц пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник - ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине.

Божественная ночь! Очаровательная ночь!

И вдруг все ожило: и деревья, и дворы, и барханы. Сыплется величественный гром ахдадского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посреди неба... Как очарованный дремлет город. Еще более, еще лучше блестят при месяце толпы домов; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены. Звуки умолкли. Все тихо. Благочестивые люди уже спят. Где-где только светятся узенькие окна. За порогами иных только домов запоздалая семья совершает свой поздний ужин, и, перекрикивая соловья, мерный звук колотушки одиноким вороном прорезает темень.

- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

И вместе с размеренными звуками этими, вползало в дома, уши, головы жителей Ахдада спокойствие. Сегодняшний день, слава Аллаху, закончен. Завтра будет новый. И слепой Манаф разбудит их призывом к утреннему намазу, и если позволит Аллах, день этот будет лучше предыдущего. А что до того, что у султана сын пропал, так какое дело до сына султана горшечнику Аль-Куз-аль-Асвани, чье имя означает "Ассуанский кувшин", или башмачнику Маруфу, или меднику Хуману, да и самому ночному сторожу Муфизу, по большому счету, все равно.

- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Ночными улицами и улочками Ахдада двигалась женщина. Шелковый плащ спорил в шелесте с ветром, стосковавшимся по ласкам паломником, прижимаясь к стану, бедрам, груди незнакомки. Темный никаб прикрывал нечестивое, но, наверняка, милое личико.

Маленькая ручка коварной обольстительницей белела в темноте ночи, сжимая обтрепанный конец толстой веревки. Второй конец той же веревки был обмотан вокруг шеи, белой пуховой шеи молоденького ягненка, что неумело упираясь, волочился следом за женщиной. И жалобное блеяние сливалось с криком Муфиза.

- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Стопы незнакомки, маленькие, белые стопы, скрытые тканью джилбаба, ибо по ведению Аллаха милостивого и всемогущего женщинам верующим не следует выставлять напоказ своих прикрас, вели ночную путницу к дому повара Пайама.

Ай, Пайам, ни одно мало-мальски стоящее упоминания событие не обходилось без искусства Пайама. Свадьба и обрезание, рождение и поминки. Если правоверные хотели, чтобы чесучие языки соседей остались без работы, и если они могли себе это позволить, они приглашали Пайама - лучшего повара Ахдада.

Женщина трижды постучала в ворота дома повара. Ее здесь ждали, ибо почти сразу скрипнул убираемый засов. Ворота открылись, женщина вошла. Внутри она отдала свой конец веревки повару (а открывшим был именно хозяин дома).

- Вот, зажаришь печень этого барашка, как договаривались в ночь на полную луну. Блюдо принесешь в дом, какой я тебе указала.

Вслед за веревкой несколько монет. Полновесных золотых монет перешли в пухлые руки повара.

Пайам почтительно поклонился.

- Слушаю и повинуюсь.

24.

Рассказ о евнухе Джаваде, о мамлюке Наджмуддине, и о том, что последний поведал первому

Джавад пребывал в благостном расположении тела и - как следствие - духа. Он восседал на шелковых подушках, рядом покоилось блюдо с кебабом, и восхитительный аромат жареного мяса со специями ласкал широкие ноздри Джавада.

Одна рука потянулась к истекающему жиром куску мяса, вторая любовно огладила муаровое лезвие шамшера, что пышнобедрой красавицей возлежал рядом с Джавадом.

Его жена - верная сабля, его удовольствия - еда и драгоценности. Жалел ли Джавад о своей участи? Нет. Чего не знаешь - того не существует.

И лишь память, воспоминание о той боли, когда его - маленького мальчика - оскопили и на три дня закопали в песок - рана должна была зарубцеваться или загноиться - иногда тревожили душу. Джаваду еще повезло - он не пользовался в месте отдохновения серебряной трубочкой, как Сандаль - старший над евнухами в гареме. Сандалю тогда отрезали все - и верная трубочка навсегда заняла почетное место в складках тюрбана.