Смерть и немного любви - Александра Маринина

– Такой дорогой? Кольцо с тремя бриллиантами?

– У вас совковое представление о том, что такое «дорого» и что такое «дешево». – К Латышеву вернулось его прежнее высокомерие. – По моим доходам такое кольцо не было слишком дорогим.

– Значит, вы ни капли не переживали, когда Элена собралась замуж за другого?

– Ни одной секунды.

– Хорошо, – вздохнул Селуянов. – Давайте я запишу имя вашей подруги, с которой вы провели субботу.

– Сделайте одолжение. Ольга Емельянцева, сотрудница нашей фирмы. Она работает в отделе рекламы.

Белое и черное, черное и белое…

Мой мир с самого детства сужен до этих двух понятий. Можно или нельзя. Плохо или хорошо. Добро или зло. Нет середины, нет полутонов, нет привходящих обстоятельств и неоднозначных решений. Только «да» и «нет». И никаких «может быть».

Мне пять лет… Родители о чем-то громко спорят, мне кажется, что они ссорятся. Отец называет маму сукой, и я тут же подхватываю незнакомое слово, которое так легко произносится.

– Сука! Мама – сука! Мама – сука! – радостно кричу я в восторге от того, что новое слово быстро запомнилось и удобно легло на язык.

Ссора тут же прекращается, все внимание переключается на меня.

– Это очень плохое слово, – строго выговаривает мне мама. – Его нельзя произносить. Ты поступаешь плохо.

– Значит, папа тоже поступил плохо? – резонно спрашиваю я.

Мама растерянно умолкает, но тут в воспитательный процесс вступает отец. Он откашливается и делает серьезное лицо.

– Видишь ли, котенок, – говорит он, почему-то глядя на маму, а не на меня, – бывают ситуации, когда… Одним словом, не все так просто… Никогда нельзя точно сказать…

Но мне пять лет, и меня не устраивает шаткий и непредсказуемый мир, в котором «никогда нельзя точно сказать». Я – ребенок, и я хочу определенности. Моя детская боязливость требует уверенности в том, что мама с папой будут всегда, и всегда будет моя уютная постелька, и плюшевый заяц возле подушки, и сказка на ночь, и яблочный сок по утрам, и бабушкины пироги по субботам. Я хочу знать точно, что, если буду каждый день чистить зубы, говорить «спасибо» и «пожалуйста» и слушаться, меня будут хвалить, а когда начну капризничать или что-нибудь сломаю – меня накажут. Но если бывают разные ситуации, и не все так просто, и никогда нельзя сказать наверняка, то, может быть, меня будут наказывать за хорошее поведение и начнут хвалить за плохое? Мой пятилетний мозг не в состоянии справиться с такой задачкой. И я начинаю злиться.

Мне восемь лет… Родители взяли меня с собой в кино, и я вместе с ними смотрю на экран, где отпетый преступник, сбежавший из тюрьмы, кого-то спасает и погибает. Мама украдкой вытирает слезы, но я не могу понять, что ее так расстроило.

– Мам, тебе что, жалко его? – спрашиваю я, когда мы выходим на улицу, в теплый ароматный весенний вечер.

– Конечно, солнышко, – кивает мама.

– Но ведь он же преступник, – горячо возмущаюсь я. – Он же из тюрьмы сбежал. За что же его жалеть? Умер – так ему и надо.

– Видишь ли, детка, – снова заводит папа свою обычную песню, – не все так просто. Нет людей абсолютно плохих и абсолютно хороших. Он, конечно, преступник, но ведь он спас девочку, не дал ей погибнуть, значит, он все-таки хороший человек. Не всегда можно определенно сказать…

Но меня это не устраивает. Я хочу иметь твердые ориентиры, чтобы не заблудиться и не потеряться в мире взрослых. Я хочу знать точно, какие люди считаются хорошими, а какие – плохими.

Я хочу знать точно, что можно делать, а чего делать нельзя, за что всегда похвалят и наградят, а за что – сурово накажут. Я ищу это знание, собираю его по крупицам, задавая родителям тысячи и тысячи вопросов, но они никак не поймут, что мне нужно, и продолжают туманно и расплывчато объяснять мне, что не все так просто и что бывают ситуации, когда…

В конце концов я начинаю постигать мир самостоятельно, без их помощи. Я читаю книжки и смотрю кино про милиционеров и преступников, про разведчиков и шпионов, про «красных» и «белых» и делю мир на два цвета. Полутона меня тревожат, неопределенность пугает, неоднозначность решений вызывает ужас. Я их ненавижу.

В одиннадцать лет меня сбивает машина, и я с сотрясением мозга попадаю в больницу. Впервые в жизни мама не целует меня на ночь, а по утрам я не получаю свой стакан сока. А ведь мне казалось, что так, как было раньше, будет всегда. И теперь я пристаю к врачам с вопросом: когда меня отпустят домой? Я буду терпеть столько, сколько надо, но я хочу знать точно: когда.

– Видишь ли, деточка, – говорит мне врач с бородкой и в очках, – это зависит от многих обстоятельств…

И дальше опять все те же слова, которые я слышу от родителей. Я начинаю сходить с ума, я закатываю истерики, требуя отпустить меня домой. В конце концов врачи не выдерживают и выписывают меня на строгий постельный режим, взяв с мамы клятвенное заверение, что она будет тщательно следить за моим состоянием.

Я радуюсь, что я наконец снова дома, в своей комнате, в своей постели, с мамой и папой, со своими любимыми книжками. Я очень хочу скорее поправиться, поэтому обещаю себе выполнять все, что наказывал мне доктор: лежать в комнате с зашторенными окнами, как можно меньше вставать, не читать, не смотреть телевизор, шесть раз в день принимать лекарства. Но мне только одиннадцать лет, и я, конечно, не могу целый день лежать, погрузившись в мысли. Родители уходят на работу, а я отдергиваю штору и читаю. После обеда ко мне приходят одноклассники, и я вскакиваю и дурачусь вместе с ними. Но пить лекарства не забываю, это, пожалуй, единственное, что я выполняю в точности. После возни с друзьями у меня кружится голова, а иногда начинается рвота, но я скрываю это от мамы, и когда она приходит с работы и заботливо спрашивает, как я себя чувствую, я как ни в чем не бывало вру, что все прекрасно, с каждым днем все лучше и лучше. На самом деле я чувствую себя все хуже и хуже, но боюсь сказать об этом, потому что не хочу снова попасть в больницу.

Однажды моя ложь все-таки открывается: мама приходит с работы в неурочное время, как раз в тот момент, когда я стою, склонившись над унитазом и содрогаясь в мучительных спазмах рвоты. Мама собирается вызвать «Скорую», но я рыдаю, умоляя ее не делать этого, бьюсь в истерике и теряю сознание, зайдясь собственным криком. Мама меня жалеет. Поэтому она просто берет отпуск за свой счет и начинает меня выхаживать дома. Под ее надзором я веду себя как полагается и действительно через какое-то время иду на поправку.

С тех пор прошло много времени, и теперь только осень и весна напоминают мне о том, что когда-то у меня было тяжелое сотрясение мозга. В ноябре и апреле я плохо себя чувствую: у меня сильно болит голова и почти всегда плохое настроение. Я легко раздражаюсь и начинаю злиться по всякому поводу, а потом долго плачу и жалею себя. Но это проходит.

Сотрудник отдела по борьбе с тяжкими насильственными преступлениями Николай Селуянов женщин не любил. И точно так же он не любил алиби, подтверждаемые женщинами, особенно если эти женщины были женами или подругами подозреваемых. Он считал всех женщин лживыми предательницами, и разубедить его в обратном давно уже никто не брался, с тех самых пор, когда жена Николая бросила его, забрала двоих детей и укатила с новым мужем в Воронеж. Развод он переживал долго и тяжело, а разлука с детьми оказалась для него и вовсе непереносимой. Обвиняя жену в собственных страданиях, он весь свой гнев и негодование переносил на тех женщин, с которыми его сталкивала работа.

Поэтому, когда Марат Латышев сослался на Ольгу Емельянцеву в подтверждение того, что в день, когда были совершены два убийства, он безотлучно находился дома, Селуянов ему не поверил. Он ни минуты не сомневался, что подружка молодого бизнесмена подтвердит все, что угодно, а Латышев казался Николаю фигурой весьма и весьма подозрительной.

У него были свои способы проверки и опровержения алиби, которым он не доверял. Способы эти далеко не всегда одобрялись его начальником полковником Гордеевым, но Николай упрямо делал по-своему, с легкостью перенося систематические выволочки и нагоняи руководства. Он относился к той категории людей, для которых важен только результат, а переживаемые в процессе его достижения отрицательные эмоции значения не имеют.

Для осуществления задуманного ему нужен был хороший фотограф, и он, долго не раздумывая, позвонил Антону Шевцову.

– Я покажу тебе девушку, а ты должен сделать несколько ее фотографий на улице. Потом я дам тебе другие фотографии, и ты мне сделаешь фотомонтаж. Сумеешь?