Каменный город - Рауф Зарифович Галимов

было душно. Зарешеченное окно, очевидно, никогда не открывалось. От недавно вымытого пола пахло керосином.

Повесив свою кожаную куртку на спинку стула, Ромаданов обмахивался платком. Сейчас он напоминал мастерового, удовлетворенно отдыхающего после завершенной работы. Только духота донимала этого большого, несколько грузного человека, хотя потел он мало, как большинство типографщиков, кожа которых — серовато-землистого оттенка — носила следы отравления гартовой пылью. Может быть, поэтому и удавалось ему даже летом ходить в кожаной куртке, над которой посмеивались молодые сотрудники УРа. Она была «пунктиком» Ромаданова, так же как и тяжелый именной маузер, полученный от Одесской губчека «За борьбу с контрреволюцией».

Обмахиваясь платком и щуря голубые добродушные глаза, Ромаданов смотрел на Димку. Тот сидел поникший, зачем-то надраивая пальцем жестяной инвентарный номерок, прибитый к столу. Откуда-то появилась отрыжка, и в нос то и дело ударяла щиплющая струя газа — давал себя знать «Самотек». «Посадят теперь в допр», — думал Димка. Он помнил, что шептал по дороге Валет. «О папиросах — молчи. Говори: знать ничего не знаю, мимо шел». А какое тут «молчи», когда сбоку стола сидит тот самый франт, который купил первую пачку! И вовсе он не пьяный...

— Ну-с, коммерсант, — усмехнулся Ромаданов, — все продал?

— Ну, все, — не поднимая головы, буркнул Димка.

— И деньги отдал?

— Ну, отдал...

— Ты, брат, не нукай — я таких гавриков, как ты, видел больше, чем бродячих кошек. И — ничего. Никого не съел. Живут. Людьми становятся. Чуешь?

— Ага.

— А коли так, то давай будем разговаривать. По-простому, без злости. Идет?

Димка кивнул головой.

— Ну, вот, скажи-ка, — наклонился к столу Ромаданов, — ты знал, что папиросы краденые?

— Знал... Валет говорил, — неохотно ответил Димка.

— Гм!.. — удивился Ромаданов, не ожидавший такого откровенного признания. Опыт подсказывал: новичок! Чекист Ромаданов не первый год сталкивался со страшным наследием войны и разрухи — беспризорностью. С болью в сердце смотрел он на запуганных, озлобленных человечков, глядевших на него, как хищный зверек на охотника. Одно слово — архаровцы! Попотеешь, покуда выправишь таких! Но тут — другое. Вот сидит перед тобой человек, маленький — а человек. И, может быть, от тебя, от первого, кто поговорит с ним по-человечески, зависит — с кем он пойдет, кем станет.

— Эк тебя! — крикнул он, нахмурившись. — Как же это ты... если знал?

— Кормил он утром... Сказал — деньги даст.

— А сказал бы убей — ты бы и убил?

— Нет... Я продавать больше не пошел бы... Ну его!..

— Эх ты, Виконт!.. — как-то хорошо улыбнулся вдруг Ромаданов. — Виконт!.. Так, что ли, кличут?

— Это он — так, — Димка слабо кивнул назад.

— Ну, а зовут-то как?

— Димка... Бурцев.

— Дмитрий, значит... — Ромаданов хитро прищурился. — А что это такое — виконт — ты знаешь?

— Знаю. Читал. Виконт де Бражелон.

— Ишь ты! — Ромаданов смешно вскинул белесые брови. — Да ты, брат Дмитрий, выходит, начитанный! Учился, что ли? Из школы удрал?

— Ага, — кивнул головой Димка.

Ромаданов обошел стол и, придвинув свободную табуретку, сел рядом с Димкой. Тяжелой рукой он приподнял Димкину голову за подбородок. Большие, серые, расширенные волнением глаза глянули на него. Ромаданов не выдержал этого взгляда.

— Гляди, что делается, Соловьев, — обернулся он к «франту». — Что делается, а?

Соловьев отложил в сторону ручку и, оторвавшись от исписанного листа бумаги, впервые прямо и доброжелательно посмотрел на Димку. Его полные, девичье-яркие губы дрогнули в улыбке.

— Ну-ну, рассказывай, — сказал Ромаданов, слегка тряхнув Димку за плечо.

А что, собственно, было рассказывать? После смерти родителей жил у тетки. По Двенадцатой линии. Ходил в шестой класс девятилетки. Потом умерла и тетка. Соседи говорили: иди в интернат. А он не хотел. Плохо жили интернатские. Шпана какая-то, всегда дрались с их улицей. Ну, первое время жил, продавая кое-что из вещей, — ходил там один такой «шурум-бурум берем». А скоро продавать стало нечего. Тут домоуправляющий вселил в их квартиру знакомых. Соседи, правда, подняли шум, да куда там! Сговорились, что новые жильцы купят мебель и помогут поехать в Курск, где жила другая тетка. Приехал в Курск, ходил-ходил, никого не нашел. Денег тоже не стало. Хорошо — подвернулся Костька, стали промышлять по базару, Костька и говорит: поедем в Одессу — там житуха мировая. С воинским эшелоном добрались до Харькова. Красноармейцы подкармливали по дороге, а интендант выдал вот старые галифе и гимнастерку. Дальше ехали на крышах вагонов. Уже в Крыму, когда проехали Джанкой, за ними погнались. Стали бежать, прыгая с вагона на вагон. Костька и сорвался. Те, которые гнались, остановились, замахали руками, что-то закричали и побежали назад. А. Димка остался один. Жалко Костьку...

Димка заморгал и, шмыгнув носом, отвернулся.

— Жизнь... — глухо произнес Ромаданов. Он сидел сгорбившись, положив локти на широко расставленные колени, и разминал папиросу.

— Эх ты, горе луковое, — сказал Ромаданов, выпрямившись и нашаривая в кармане спички. — Имеешь шесть классов образования — и в блатную компанию влез.

— Ну, шестой я не кончил, — сказал Димка.

Ромаданов закурил и выдохнул струю дешевого табака.

— Это все едино... А я вот всего два класса церковно-приходского имею. Остальное уже самоуком одолевал, как в типографию поступил. Чуешь?

— Ну да?.. — недоверчиво обернулся к нему Димка.

— Вот тебе и «ну да», — сказал Ромаданов, насмешливо выпятив губу. — Что с тобой, таким образованным, делать теперь?

Димка молча потупился.

— В интернат, значит, ты не хочешь?

— Нет, — ответил Димка и мотнул головой.

— В трудколонию тебя отправить? Тоже вроде неладно получится. Как ты думаешь, Соловьев? — обернулся Ромаданов.

— А за что его туда? — отозвался тот. — Я не вижу элемента...

Он не договорил и замолк. Ромаданов раздумчиво попыхивал папиросой.

— А что если... — нерешительно начал Соловьев и густо покраснел.

— Ну?..

— А что, если я возьму его с собой? В самом деле, а? — оживился Соловьев.

— Куда это? — хмуро