Моя миссия в России. Воспоминания английского дипломата. 1910–1918 - Джордж Бьюкенен

Личность князя Фердинанда так затмевала все остальные, что я не счел нужным писать о его министрах, с которыми мне приходилось вести дела, поскольку они, по большей части, были марионетками, которых он дергал за нитки. Было, однако, несколько исключений из этого правила, и среди них можно упомянуть господина Петкова и господина Станчова – к обоим я испытывал глубокое искреннее уважение. Первый был выдающейся личностью. Сын крестьянина, в начале своей жизни он был революционером и близким другом Стамболова. Во время русофильской реакции, последовавшей за убийством последнего, он проводил в прессе ожесточенную кампанию против князя, однако в 1899 году помирился с ним. В итоге он стал премьер-министром. Это был самый честный и патриотичный из всех болгарских государственных деятелей и один из немногих, кто решался перед лицом монарха открыто высказывать свои взгляды. К несчастью для его отечества, в 1907 году его убили. Господин Станчов, напротив, был высокообразованным человеком, который последовательно служил дипломатическим представителем в Будапеште, Вене и Санкт-Петербурге и чьи взгляды были гораздо шире и космополитичнее, чем у большинства его соотечественников. Когда он был министром иностранных дел, между нами сложились самые сердечные взаимоотношения, и в значительной степени благодаря его усилиям по примирению позиций переговоры о заключении торгового соглашения, которые я вел, завершились благополучно. Впоследствии он был назначен представителем Болгарии в Париже, и после начала мировой войны он имел мужество предостеречь царя Фердинанда от рокового шага, который тот собирался предпринять. Из-за своих высказываний он лишился милости царя, до этого всегда ему благоволившего, и попал в опалу. Его назначение болгарским представителем в Лондоне предоставило мне желанную возможность возобновить нашу старую дружбу.

Когда я покидал Софию в конце мая 1909 года, представители почти всех партий так много говорили мне о симпатии к моей стране и благодарности за услуги, оказанные Болгарии британским правительством во время недавнего кризиса, что, если бы мне сказали, что меньше чем через десять лет Болгария будет воевать с Великобританией, я бы не поверил, что такое возможно. Вина за события, произошедшие в последующие годы, в какой-то мере лежит на дипломатии стран Антанты, и позднее я намерен это показать.

По приезде в Лондон я получил аудиенцию у короля Эдуарда, чтобы приложиться к руке монарха в знак принятия моего назначения в Гаагу. Его величество в весьма лестных для меня выражениях отозвался о моей работе в Софии и вручил мне Большой рыцарский крест ордена королевы Виктории. Впоследствии мне также пожаловали звание рыцаря-командора ордена Святых Михаила и Георгия[50] в знак признания моих заслуг перед британским правительством. Сэр Эдвард Грей дал высокую оценку моей деятельности в следующем официальном послании:

«Я бы хотел воспользоваться представившейся мне возможностью от лица британского правительства выразить вам признательность за то, как вы исполняли обязанности британского представителя в Софии, с момента вашего назначения в ноябре 1903 г., и наше полное одобрение той линии поведения, которой вы придерживались во время недавнего кризиса.

Ваши содержательные и компетентные донесения о происходящих там событиях оказали неоценимую помощь британскому правительству в его усилиях по поддержанию мира, и сдерживающее влияние, к которому вы в ряде случаев прибегали, в значительной степени способствовало достижению этой цели».

После бурной Софии Гаага была райским уголком покоя, который не возмущали никакие политические потрясения, происходившие на далеких Балканах. За исключением редких конференций по таким животрепещущим вопросам, как векселя или заседания международного арбитража, работы было совсем немного. Но за время работы в Болгарии я пережил такое бесчисленное множество кризисов, сопровождавшихся угрозой войны, что теперь с удовольствием посвящал свободное время изучению такой интересной страны, как Голландия, с ее живописными старыми городами, сокровищами искусства, легендарными памятниками и морем постоянно меняющихся восхитительных красок, которое представляли собой ее поля во время цветения тюльпанов. Лично меня Гаага, а особенно дипломатическая миссия – красивый старинный дом, служивший в XVII веке резиденцией испанских послов, – привлекала еще и тем, что с ней были связаны воспоминания о давно прошедших годах, когда мой отец был посланником при дворе королевы Софии и я жил там маленьким мальчиком.

В здании миссии нужно было заменить всю мебель сверху донизу, поэтому англо-голландская дружба развивалась и крепла под гостеприимной крышей Нидерландского института международных отношений «Клингендаль». Наш давний друг баронесса де Бринен покровительствовала нам, когда мы впервые появились в голландском светском обществе, и благодаря оказанному нам теплому приему очень скоро мы почувствовали себя там как дома. Я рад думать, что многие из тех, с кем мы тогда познакомились, до сих пор остаются нашими друзьями, и самыми преданными из них всегда были и есть теперешний представитель Нидерландов в Лондоне и его супруга. В течение всего времени, что я пробыл в Гааге, министром иностранных дел был Йонкхир ван Свиндерен, и для меня было настоящим удовольствием вести дела с человеком, наделенным таким незаурядным умом, здравомыслием и покладистым характером.

В доме ван Свиндерена, где мы были частыми гостями, мне посчастливилось познакомиться с экс-президентом Теодором Рузвельтом, совершавшим в то время тур по европейским столицам. За завтраком наша хозяйка – милая и благожелательная дама – сказала ему, что я недавно перевел первую часть «Фауста» на английский язык. Услышав это, мистер Рузвельт сразу же завел со мной разговор через стол и, начав с ранних английских баллад, перешел к беглому обзору великих английских поэтов от древности до наших дней. На мое замечание о том, что я считаю Суинберна одним из величайших поэтов нашего поколения, он ответил: «Тут я с вами согласен. В молодости, – продолжил он, – я часто после работы шел гулять в лес и там декламировал чудесные строки вступительного хора из „Аталанты в Калидоне“», – и прочитал полудюжину строк. Чтобы не быть посрамленным, я ответил: «Ну, мистер Рузвельт, если в молодости мне не везло в любви, я твердил строки из „Долорес“:

Time turns the old days to derisionOur loves into corpses or wives…»[51]

«Да, – прервал меня мистер Рузвельт, не давая мне закончить:

Marriage and death and divisionMake barren our lives.[52]

Какой юноша, – продолжил он, стуча кулаком по столу, – страдая от несчастной любви, не давал выход своим чувствам в этих словах?»