Доверься жизни - Сильвен Тессон

потому что накануне взял очередной северный склон и всю ночь гнал из Шамони по автострадам, чтобы успеть к своим студентам. Прямота, сила духа, цельность, и – ни одного неверного шага, ни грамма посредственности. Горы, государство, конституция: этот тип никогда не спускался на землю. Быть может, он стремился к девственным пикам, чтобы там очиститься от гнилостного духа золотых чертогов госаппарата.

У него были гранитные плечи, мышцы перекатывались под пиджаком. Так что он здорово портил общий вид заседаний, сидя между унылыми министрами – карьеристами с брюшком. В Англии есть такие ребята, разные полковники Лоуренсы и Уилфреды Тесайджеры, в которых мускулы соединились с духом, мысль и действие сосуществуют в них неразрывно. Но во Франции такое редкость. В силу нашего дуализма мы считаем, что интеллектуал должен быть хилым, а атлет – слегка безмозглым. Однажды в Национальной ассамблее он напугал депутатов, сидевших напротив, когда в пылу обсуждения стал размахивать своими кулачищами на огромных, как ляжки, предплечьях.

Секретарша в Обществе сперва отшатнулась от нас.

– Мы пришли к президенту.

– У вас назначено?

– Нет.

– Тогда нужно записаться, вот вам номер…

Джек бросил крючья на стол.

– Нет, мадмуазель, давайте сделаем по-другому вы наберете господина Гондри, пожалуйста, и скажете, что у нас есть для него сюрприз с вершины Таккакора. Просто скажите ему это. Ответ вас удивит.

Через десять минут мы стояли в просторном кабинете на первом этаже Общества Памяти. Гондри, сидя в кресле, молча крутил в руках два погнутых куска металла. Красные руки дрожали. От долгих ночей на склонах всего мира его слезные железы высохли. Иначе, наверное, он бы плакал. Мы трое стояли с идиотским видом. Даже у Джека пропал весь гонор.

– Вот черт, – прошептал он вдруг, – значит, вы были там, через четверть века после меня. Так, я все отменяю, идем обедать!

Секретарша была явно не в восторге от такого поворота.

– Но, мсье Гондри, встреча с генералом…

– Плевать, Эдвига, переносите.

«У Гаскара» он был как дома. Ресторан кишел людьми, но никто не посмел спросить у Гондри, заказан ли столик: официанты безропотно провели нас к диванам в глубине зала. Мы шли за Гондри как три растерянных племянника, которых дядя вывел в свет, чтобы преподать урок. Рассадкой командовал он. Марселла слева от него, Джек – справа, я – напротив, между нами – бутылка бордо и два крюка на скатерти. Он заказал почки, Джек – жаркое, я – утиное филе, Марселла – воду.

– Две этих чертовых ржавых железки – наверное, лучший подарок за очень долгие годы, – сказал Гондри.

– Джек часто дарит то, что на подарки не похоже, – сказала Марселла.

– Две гнутые пластинки: моя молодость, моя сила. Тогда я, знаете, колотил как бешеный…

– Вы уж представляете, как мы разозлились, – сказал Джек.

– Как мальчишки, – сказала Марселла, – хуже! Как псы! Лишь бы первым помочиться на фонарь.

– Вы не могли знать, что мы ее уже брали, – сказал Гондри, – о нашей победе тогда никто не говорил, потому что трасса была паршивая, а мы ничего не рассказывали в Алжире. Хотя мы там барахтались как свиньи. Шесть дней на крошащемся склоне. Ни одной твердой зацепки… скотство… я только и думал, что вот сейчас умру. С Арманго, кстати, так и случилось пару месяцев спустя на «Зеленом пике», на уимперовском маршруте. Он был мне как брат, второй мой напарник.

Гондри пил и ел почки как тушенку в горном лагере.

– То, что вы сделали… – сказал он, указывая на нас ножом.

– То, что сделал Джек, – поправил я.

– Мы видели ту трещину и решили, что никто там никогда не пройдет. А через двадцать пять лет…

– В этом весь Джек: вечно лезет куда не надо, – сказала Марселла.

– Вы прошли впечатляющей тропой. Вы…

Гондри умер внезапно. Прямо, как и сидел, навалившись на бархатную спинку дивана. Подбородок мягко опустился на грудь. Потом, очень медленно, он повалился вперед, головой в тарелку. Люди вокруг вскрикнули. Марселла медленно допила свою воду. Джек сидел тихо, потом тронул пальцем плечо Гондри: «Hey, man»[11]. Приехали врачи, заговорили про «остановку сердца» и все в этом духе. Потом забрали тело. Какая-то дама сказала: какая прекрасная смерть. Заведение взяло счет на себя, Джек, уходя, сунул крючья в карман. На следующий день «Либерасьон» вышел с передовицей «Гондри сорвался», а «Ля Круа» – «Гондри: последняя высота».

Ну а я – я помню, как в мертвой тишине, вдруг опустившейся на зал, я долго разглядывал два ржавых крюка и думал, не лучше ли, по правде, было оставить их в трещине на вершине Таккакора, где сухой ветер пустыни продолжал бы и в эту минуту медленно разъедать их под солнцем, и тайное равновесие не было бы нарушено.

Снайпер

Нет ошибки опаснее, чем перепутать причину и следствие.

Ницше. Сумерки идолов

Элиза Бушар была не из красоток – зато давала. Местное пацанье сходило по ней с ума, несмотря на все складки под подбородком. Дитя восьмидесятых. За очками (которые позже, работая в отделе кадров лаборатории «Глаканоль», она сменит на цветные контактные линзы) горели черные глаза, которые она, говоря с одноклассниками, чуть щурила. Из всех здешних старшеклассниц она была самая дерзкая – в то время девушки еще имели право разжигать страсть парней, не рискуя погореть. Впоследствии в Сен-Сен-Дени костры инквизиции обрели вторую жизнь, и девушек испепеляли за то же, за что в свое время сожгли Жанну д’Арк: за штаны и не ту стрижку.

Когда Элиза Бушар решала заарканить какого-нибудь парня из школы, остальные девчонки отходили в сторонку, чтобы потом не прятать смачный фингал под поддельными «рэй-бэнами» с двойной перемычкой (по моде тех лет). Элиза Бушар была слаба на передок и тяжела на руку. К этому прибавьте рост десятилетней девочки, четыре летних юбки, не отличающиеся длиной, и две боеголовки под майкой, отлитые на пубертатном заводе к пятнадцати годам. В танце она вилась ужом и со знанием дела прижимала живот, когда медляк призывал к взаимным трениям. В первый же поцелуй она вкладывала весь свой язык и шла сквозь школьные годы, оставляя за собой шлейф из рыданий и разбитых носов. До тех пор, пока в последнем классе не встретила Теренса Жювеналя, зубрилу, которому она посвятила всю себя и поклялась, что он станет ее мужем.

Никто в это не верил, и все только повторяли, что Бушар – шлюха.

Взвод входил в афганскую деревню. Дул северный ветер, шумели тополя. Их серебряные веретенца освежали череду дворов. В каналах блестело небо, они петляли в руслах из нанесенной