Агент зарубежного центра - Иван Папуловский

Его спросили, что он знает о расстреле эшелона с женщинами и детьми.

— Да ничего не знаю. И не слыхал даже, — чуть не плакал Освальд.

Не нашлось людей, кроме Гуннара, из тех, кто служил вместе с ним в истребительном батальоне в первые дни войны, — иные погибли, иных развеяло по всей стране. Никакими документами и никем из живущих людей не подтверждались его пребывание в госпитале и служба в Советской Армии — на Украине и в Белоруссии.

Однако кое-что говорило и в пользу Освальда. Он утверждал, что в 1944-м осенью, после контузии, был демобилизован и отправлен на родину в освобожденную Эстонию. Больше года работал на железной дороге — восстанавливал пути, сооружал склады, строил жилье. Нашлись и люди и документы в архивах, подтверждающие справедливость его слов.

Подняли дело расстрелянного Михкеля Укка. Прочли его показания. Родился он и жил до 1940 года в Латвии. У отца хозяйство было крепкое, батраков, конечно, держал, но и сам от зари до зари гнул спину. Михкель поступил в военное училище — не кончил. Все советская власть поломала. Все отобрала. И землю, и власть. А для чего человек живет, как не для богатства и власти? Отец хотел не чужой, а свой дом сжечь, не чужой, а свой скот порезать, чтобы врагам не достались; только поджег, а его свой же батрак топором. Мать — хворая — в дыму задохнулась. Сам Михкель едва в Эстонию ушел — а то б в Сибирь. Одинок, как волк. Как волк и горло перегрызал. «Ни о чем не жалею. Пощады не прошу!»

Трудно было не доверять таким показаниям. Не вело от них никакой ниточки к Освальду. На том, казалось, и конец.

Но следователь-чекист, начинавший самостоятельную службу еще в отделе Гендрика Петровича и веривший свято в интуицию своего учителя, не прекратил дела. Не прекратил, хоть и вопреки здравому смыслу. Искал Укков по всей Прибалтике. Нашел двух честных работяг. А в латышской деревне, где жил раньше Михкель Укк, вдруг услышал историю, которая осветила все по-новому.

— Приезжал в 1941-м, как же, ходил тут — форма у него новенькая была, вроде офицерская, и собака еще. Землю отцовскую ногами мерил, а слова ни с кем не вымолвил, — рассказывал старый дед Янис, про которого говорили, что только горб его спас от солдатчины и смерти в минувшее лихолетье. — Вон и дед Лаурис со своей старухой тоже видели его тогда. Да вот беда — может, это был Михкель, а может, и не он.

У следователя брови полезли на лоб:

— То есть как это — не он?

— Так ведь их, сынок, два брата было, близнецы. Михкель и Ивар. Только Михкель-то грубиян был, а Ивар вроде ласковый и хитрун. По голосам, ну, по словам еще только отличали их. А так мать-покойница и то, бывало, путала. Ушли из деревни оба, в сороковом, значит, когда Советскую власть у нас восстановили.

Теперь кое-что прояснилось. Но только кое-что.

Следователь выложил Освальду все, что узнал. Ждал, как же подследственный станет теперь оправдываться, изворачиваться. Но Освальд изворачиваться не стал. Опустил голову, задумался. Потом заговорил глухо:

— Надоела ложь. Записывайте. Чистую правду. Да, отец — кулак, кровопийца. Михкель — брат, проклятый людьми бандит. Однако мы с ним хоть и были близнецы, а разные люди. Враги. Меня в семье изгоем считали. Я только с батраками дружил. Да, со страху, от растерянности уехал с Михкелем вместе в Эстонию, на землю предков. Только сразу мы рассорились. Я сказал: буду честно новой власти служить. Справедливая власть. А он грозился: пристрелю. Сбежал я от него. Больше не виделись. Работал я в Таллиннском порту грузчиком. Началась война — добровольно в истребительный батальон записался.

Освальд-Ивар, так он рассказывал теперь, после осколочного ранения потерял сознание, очнулся — никого вокруг, одни мертвецы. К счастью, рана оказалась неопасной. Да что делать? Как найти своих? Ушли далеко. Долго он скрывался в лесах Эстонии и на Псковщине, пытался перейти линию фронта или попасть к партизанам, но не удавалось. Спасибо, кое-где на хуторах подкармливали, но прятать боялись. Однажды, уже весной 1943 года, немцы захватили его спящим в старом стоге соломы и под страхом смерти мобилизовали в фашистскую часть. Но он не участвовал ни в каких боях — не доверяли ему оружия. Когда началось освобождение Советской Эстонии, он сбежал. Да. Не хватило мужества во всем открыться, боялся, что его станут преследовать за службу у немцев, поэтому и сменил фамилию Укк на Сирель, заодно сменил и имя. Работал честно, сил не жалел. О судьбе брата Михкеля не знал и не знает ничего. Теперь ясно, что все обвинения, которые предъявляются ему, Освальду-Ивару, относятся к его брату Михкелю.

Чем дальше говорил Сирель, тем становился спокойней. Голос его звучал все уверенней.

В общем он, Освальд-Ивар, никаких преступлений против своего народа не совершал. Что делать, не повезло ему — ранение в бою под Сидекюла спутало все карты, помешало его патриотическим намерениям. Виноват только в том, что некоторое время состоял в фашистской части, но там он исполнял чисто хозяйственные работы. После войны старался своим честным трудом искупить и эту вину. Что касается жителей деревни Катри, которые признали в нем убийцу учительницы, так причина тому — несомненно, сходство с ненавистным ему братом.

Сверка фотографий Освальда и его брата сходство целиком подтверждала. Не было оснований сомневаться в искренности признания Сиреля-Укка. Точнее, не было прямых оснований. А интуиция подсказывала: возможно это признание — заранее заготовленный на всякий случай вариант. Подсказывать-то подсказывала, а следствие зашло в тупик. Стало ясно, если дело дойдет до суда, Освальда оправдают за отсутствием улик. Интуиция следователя, как известно, уликой не является.

К началу сева главный агроном колхоза «Партизан» Освальд-Ивар Сирель-Укк предстал перед светлыми очами своего председателя. Держался так, как и положено без вины виноватому, ждал сочувствия товарищей по работе.

6

Весенним вечером к Гуннару в правление заглянул Видрик Осила. Тянулись на огонек и другие — Аксель Рауд, Эрна Латтик, по пути из школы зашла за мужем Хельми. На почетном месте в кресле у председательского стола сидел главный агроном. Он не выглядел прежним холеным красавцем, резче выступали скулы, явственнее обозначилась двойная складка на лбу. Однако, держался самоуверенно. Рассказывал о своих злоключениях в полуюмористических тонах. И давняя ложь его, и смена фамилии, и служба у фашистов выглядели маленькой, вполне простительной по тем временам ошибкой.

Гуннар слушал с непроницаемым видом, Хельми и Аксель Рауд — с явным сочувствием к рассказчику, однако на тонком, усталом лице Эрны все больше и больше проступала плохо скрытая брезгливость.