КРАМОЛА Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе. - Коллектив авторов

Однако у людей могли возникать сомнения в превосходстве советского образа жизни: тяжесть повседневности, нехватка товаров и продуктов, бытовая (и не только) несправедливость наводили на мысль, что утверждениям прессы о благоденствии советского человека верить нельзя; о том же говорили слушавшиеся всей страной и всеми социальными слоями передачи зарубежного радио[118], внушавшие заодно мысль о том, что западная демократия альтруистически сочувствует страждущим от коммунистической тирании.

Мифологизирующее сознание воспринимает мир дуалистически, через оппозиции парных противоположностей, а потому сомнения и личный опыт могли привести к вывертыванию данного советской пропагандой мифа наизнанку, но без разрушения устойчивых культурных стереотипов: просто «плохое» и «хорошее» менялись местами. Теперь хаос отождествлялся с СССР, а космос – с заграницей. Заметим, что в обоих случаях «Заграница» была некой недифференцированной общностью, единым миром, разницы между отдельными странами советский человек практически не видел. «Холодная война», опустив «железный занавес», не только усилила международную изоляцию СССР – державы и прежде замкнутой и занятой построением социализма «в отдельно взятой стране», – но и подчеркнула разграничение пространства на два мира. Пропаганда муссировала мрачный образ буржуазного мира, а особенно его цитадели – Соединенных Штатов Америки.

В ответ в крамольном народном сознании возникает образ Америки как «земного рая». Америка, да и любая страна Западной Европы, мыслилась как антагонист СССР во всем, и если пропаганда утверждала, что там «все плохо», а у нас – хорошо, то, раз у нас плохо, следовательно, там, наоборот, хорошо. Америка – страна, где рабочие ходят в костюмах и имеют машины, работают мало, а получают много, где исполняются все желания (несколько армянских подростков из неблагополучных семей, плохо учившихся в школе, попытались угнать самолет для бегства за границу, так как думали, что там они могли бы стать кем мечтали – один киноартистом, другой музыкантом[119]).

На «Америку» проецируются приметы собственной жизни, но со сменой знака: «Если бы эти валенки показать в Америке, то от них бы отбежали люди на километр. В Америке тоже носят валенки, но такие, какие в СССР носят только 16 человек, которые в Кремле»[120]. И если советская пресса твердит об отсутствии в США настоящей демократии, власти денег, подкупе избирателей, то отсюда делается несколько неожиданный вывод: «В Советском Союзе неинтересно голосовать, так как за отданный голос ничего не будешь иметь, вот в Америке другое дело, за отданный голос имеешь деньги»[121].

При ограниченности информации о внешнем мире (даже простых бытовых сведений) большинство людей могли судить об «их» образе жизни, только перелицовывая сообщения «своей» прессы. Особый вес приобретало всякое независимое известие «оттуда», даже незначительная деталь могла послужить основанием для широких выводов. Колхозник-узбек, побывавший в плену во время войны, говорил, что у нас дороги пыльные, а на западе – асфальтированные, за что был обвинен в «восхвалении жизни в капиталистических странах»[122]. Среди осужденных за антисоветские разговоры отметим людей, подобно ему, рассуждавших о разнице между двумя мирами на основании собственного опыта. В 50-60-х гг. это были в основном те, кто во время войны оказался в плену или соприкасался с союзниками. Они могли обличениям фашизма противопоставить наблюдения о том, что Германия – страна несвойственной нам бытовой культуры; отказаться верить в зверства американских войск в Корее, потому что когда-то общались с американскими моряками, и те были славными ребятами, и т.д. И совсем уж особая статья – люди, в конце 1940-х гг. вернувшиеся в СССР по репатриации, здесь обнаружившие все несоответствие громких пропагандистских заявлений и непрезентабельной реальности, почувствовавшие себя обманутыми и имевшие неосторожность вслух жалеть о переезде и рассказывать, как жили за границей, рисуя при этом слушателям образ утраченной «земли обетованной».

Кроме «буржуазного мира» у СССР были еще два антагониста: собственное дореволюционное прошлое и побежденная фашистская Германия.

Сопоставления жизни в Советском Союзе с дореволюционной встречаются значительно реже, чем сравнения с западными странами. Это понятно: ко времени, о котором мы говорим, дореволюционная жизнь стала уже достаточно далеким прошлым, конкретные воспоминания о нем хранили люди пожилые, оно было заслонено последующими событиями; да и далеко не для всех это прошлое было приятным и изобильным. Иное дело – территории, присоединенные к СССР перед Второй мировой войной. В Прибалтике, Молдавии, на Западной Украине многие говорили о том, что при буржуазном строе жили гораздо лучше, вспоминали об утраченном большом хозяйстве и относительной зажиточности.

Иногда при сопоставлении советского строя с царизмом речь шла не о реальных воспоминаниях, а об использовании лексики и образов, отрицательно характеризовавших царский режим, для критики советского, причем пафос критики заключался в их отождествлении. Хрущева могли назвать «царем», а коммунистов или советских руководителей сравнить с помещиками или дворянами, сказать, что колхозники живут хуже, чем крепостные. Аналогичным образом для уничижительной критики советской власти могла использоваться и лексика, относящаяся к капитализму. В этом случае также поддерживалась официальная негативная оценка капитализма, советскую номенклатуру называли «капиталистами», «буржуазией» и т.д.

Зачастую человеку трудно было окончательно решить, воспринимает ли он Запад положительно или отрицательно. К примеру, двое заключенных в начале 1960-х гг. писали жалобы и заявления, в которых требовали выслать их из СССР «в любую капиталистическую страну, чтобы я умер как раб, но в капиталистической стране»[123]. А инвалид из г. Орши в 1963 г. сочинил письмо государственному секретарю США, «просил оказать ему и его семье помощь, но, как заявил осужденный, это письмо он не отправил в Америку, т.к. сделать это ему не позволила пролетарская совесть, и он не хотел унижаться перед иностранцами»[124].

Немецкий фашизм, в отличие от царизма, был врагом из недавнего прошлого. Большинство наших героев были если не фронтовиками, то очевидцами войны, среди них было немало детей военного времени. Для всех этих людей война стала фактом личной биографии. Фашизм для них был страшным злом не только и не столько потому, что таковым его рисовала пропаганда, но из-за реально пережитых бед, горя и лишений. И в общем-то худшее, что мог сказать советский человек о коммунизме, – это сравнить его с фашизмом, назвать коммунистов – фашистами, обозвать милиционера гестаповцем. Еще сильнее – заявить, что коммунисты не только подобны, но хуже фашистов. Примеров таких высказываний можно привести множество. Особенно часто, по нашим наблюдениям, к сравнениям из этого ряда были склонны прибегать люди из низших и наименее грамотных слоев населения, городские пауперы, алкоголики, в прошлом или настоящем – заключенные-уголовники.

Иногда положительная оценка фашизма была результатом силлогизма: коммунисты плохие – коммунисты хуже фашистов – следовательно, фашисты лучше коммунистов. К примеру, в прошлом трижды судимый за антисоветскую агитацию кочегар из Московской области в 1958-1959 гг. высказывал мнение, что советская граница охраняется для того, чтобы народ не ушел из СССР, что «Гитлер единственный умный человек был, хотел принести свободу русскому народу, освободить его от рабства»[125].

Встречаются и более своеобразные умозаключения. Официальная пропаганда обличает фашизм наряду с капитализмом. В крамольном суждении они ставятся в один ряд, а затем по принципу «враг моего врага – мой друг» оцениваются положительно. Поэтому не будем удивляться обилию лозунгов: «Да здравствует Эйзенхауэр! Да здравствует Гитлер», «Да здравствует фашизм! Да здравствует Америка!». Реже, но подобным же образом могли объединять и других врагов режима: «Да здравствует Эйзенхауэр и великий Мао» (или Тито). Наконец, для крамолы годится любой набор отрицательных образов, независимо от их происхождения: «Главный штаб жандармерии ЦК SS. Москва. Кремль. Инквизиторам XX века, века атома и высокой цивилизации. Людоедам и черной своре мракобесов. Кровожадным драконам и палачам полицейского государства» (так начиналась бранная жалоба заключенного)[126].

Пропаганда времен «холодной войны» как бы уравнивала фашизм с Америкой (и западными странами вообще), объявляя их агрессорами. Советская пресса была полна статьями и карикатурами о «заговоре держав против СССР», разжигании империалистами войны. Любой советский человек был убежден, что «Америка» – враг, которому на руку любая неприятность внутри страны, который засылает к нам шпионов и диверсантов. Мысль о том, что враги советского строя являются «буржуазными наймитами», была не только вполне усвоена, но и творчески переработана: появились желающие не только насолить ненавистному правительству, но и (наивные!) подзаработать на этом. Нам известно достаточно много примеров, когда люди пытались передать в посольства западных стран, направить в редакции радиостанций письма с предложением своих услуг. Причем в большинстве своем по уровню образования, профессиональной принадлежности это были люди, явно не способные оказать серьезных шпионских услуг, не имевшие отношения к военным и государственным секретам, но, кажется, искренне убежденные, что любая пакость коммунистическому режиму будет приветствоваться (и оплачиваться) «империалистами». Два жителя г. Нижний Тагил, в августе 1953 г. разобравшие железнодорожные пути и вызвавшие крушение пассажирского поезда, ожидали, что после этого встретят агента «одного из иностранных государств» (эвфемизм, которым в судебных документах заменялось конкретное название страны) и получат от него вознаграждение за совершенную диверсию[127].