КРАМОЛА Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе. - Коллектив авторов

Другой характерной, часто повторявшейся ситуацией была болтовня в нетрезвом состоянии, среди собутыльников или же просто на улице, в людном месте (в транспорте, у автобусной остановки, возле магазина или пивного ларька, на базаре, в закусочной). Там мнения обычно высказывались нехитрые.

Разговоры «образованных» имели свои характерные приметы. В 50-е гг. преобладала критика власти с «марксистских» позиций. Обвиняли правительство в отступлении от ленинских норм, нарушении принципов пролетарского государства, говорили, что диктатура пролетариата сменилась диктатурой партийной бюрократии и возник новый класс эксплуататоров. При этом говорящий мог быть как сталинистом, так и противником Сталина. В последнем случае он утверждал, что Хрущев не проявил последовательности в ликвидации сталинской диктатуры, или даже вспоминал, что тот и сам виновен в репрессиях и голоде на Украине. Отдельной темой было обсуждение истории партии, роли Троцкого, Бухарина. Подобная «идейная» критика хрущевского руководства отличалась налетом теоретичности и не была непосредственно привязана к конкретным бытовым обстоятельствам.

Большинство осужденных за разговоры людей впоследствии, добиваясь оправдания или смягчения приговора, писали жалобы в различные инстанции, содержание которых очень сходно: заключенный уверял, что «не считает себя антисоветским человеком», в доказательство чего приводил всю свою биографию, рассказывал о том, как провел детство в годы войны, как мать (и отец, если он вернулся с фронта) растила его верным сыном Родины, как он рано пошел работать, служил в армии, затем добросовестно трудился, состоял в комсомоле, а теперь не знает, как сказать своим детям, что их отец – преступник. Составитель жалобы утверждал, что никогда не имел антисоветских настроений, приводил всевозможные оправдания своего проступка (например, подчеркивал, что его слова являлись критикой конкретного местного недостатка, деятельности руководства его предприятия или представителей местной власти, а вовсе не советского правительства).

Часто аргументом в пользу невиновности служило указание на малограмотность: «Какой же я антисоветский человек, если у меня всего-то два класса образования». Один из осужденных написал в жалобе, «что он родился при советской власти, воспитывался в детском доме и не может быть контрреволюционером, и вообще не знает, что это за слово»[108]. Те, кто был осужден за пьяные разговоры, в жалобах обычно утверждали, что вследствие опьянения вообще не помнят ничего из происшедшего.

Очевидно, что для возникновения уголовного дела во всех этих случаях было необходимо наличие свидетелей-доносчиков, искренне возмущенных «недостойными словами» или же воспользовавшихся случаем для сведения личных счетов. Жалобы наполнены заявлениями о необъективности свидетелей, так же как и о пристрастности следствия и суда, нарушении процессуальных норм. Часто осужденный утверждал, что свидетели были его врагами или недоброжелателями.

Можно привести достаточно примеров дел, в которых утверждения осужденного, что он стал жертвой клеветы или провокации, выглядят довольно убедительно. Например, человек, занимавший ответственную должность (начальник отдела, плановик, бухгалтер) написал заявление в партийные органы или прокуратуру о том, что дирекция его предприятия занимается воровством. В ожидании ревизии два его начальника пригласили его вместе выпить, напоили, спровоцировали на антисоветские высказывания, после чего сделали донос[109].

А вот история Майорова, рабочего из небольшого камчатского поселка, осужденного в 1964 г. Поселковый участковый милиционер был его личным врагом. Милиционер этот держал свиней и продавал поросят, а корм для них, злоупотребляя служебным положением, брал со склада. Однажды Майоров выступил на собрании и сказал об этом; милиционер пообещал «посадить его при первом удобном случае». Вскоре случай представился. Жена Майорова родила ребенка, Майоров на радостях выпил и отправился в больницу. Но медицинская сестра не пустила его к жене, тогда он обругал сестру матом. На следующий день Майоров пришел и извинился. Но участковый уже узнал об этом инциденте, составил заявление от имени медсестры и принудил ее подписать. Майоров полагал, что за это его арестуют на 15 суток, как за мелкое хулиганство, но милиционер передал дело в суд, приговорили к трем годам заключения за злостное хулиганство. Во время этапирования в тюрьму Майоров «высказал, что у судьи, прокурора и следователя нет сердца и что их надо повесить, а на этот [поселок] кинуть бомбу. Все эти слова и грубости были зафиксированы теми людьми, которые меня конвоировали. Безусловно, они были задеты моей руганью, и они передали мои слова в КГБ. Следователь КГБ к[апита]н П. вызвал меня в тюрьме г. Петропавловска и сказал, что вот на тебя поступил материал, я поеду в пос[елок] и соберу о тебе какие-либо данные. Оттуда он привез два случая, из-за которых меня и судили. Вот в этом и заключается моя вина. Во-первых, я прочитал книгу «Лицом к лицу с Америкой»[110], где американский безработный пишет письмо Хрущеву. Там он говорит, что он ехал на собственной машине, включил приемник и заслушался его речью. На следующий день я на работе во время перекура сказал, что читал книгу, в которой американский безработный имеет собственную машину, а у нас работаешь, и никогда не в состоянии купить себе машину. Следователь это сформулировал так, восхвалял американский образ жизни и хаял советский». Второй случай состоял в том, что Майоров однажды в магазине возмутился дороговизной колбасы и сказал, что эту колбасу надо бы «кинуть в морду Никите Сергеевичу». За все это Майоров получил 5 лет по статье 70 УК РСФСР. Он считал, что пал жертвой сначала личной вражды участкового милиционера, а затем желания следователя КГБ «отчитаться перед Москвой, что мы, мол, работаем, и наше КГБ не спит», и утверждал, что он никакой не антисоветчик[111].

Чаще всего встречающаяся в делах коллизия: пьяный (часто – алкоголик, бродяга без места жительства и работы) задержан на улице милицией, при задержании или позже, в отделении, он оказывает сопротивление, ругается, обзывает милиционеров фашистами, гестаповцами, а то и бериевцами (после осуждения Лаврентия Берии), кричит, что не признает советских законов, и адресует матерные тирады главе государства, руководителям партии и правительства. Материалы прокурорского надзора в большинстве случаев оставляют открытым вопрос, действительно ли все так и было, или же это милиционеры, задержав в очередной раз местного пьяницу и хулигана, решили избавиться от него надолго и предъявили ему обвинение по антисоветской статье, выступив сами в роли свидетелей.

Случаи, когда осужденный за антисоветские разговоры бывал оклеветан, примечательны тем, что свидетели (а тем более следователь, если он фальсифицировал дело) всегда точно знали, какие именно высказывания надо приписать человеку, какой именно комплекс слов и действий признается в данный момент недозволенным. Известна граница дозволенного. Она постоянно меняется: сегодня можно то, что нельзя было вчера, зато нельзя что-то другое.

Такие проблемы, как анализ общественного мнения, бытующих в разных социальных слоях взглядов, идей и представлений, вообще ментальных процессов, всегда сложны для исследования и сопровождаются множеством методических затруднений. Как из огромного объема материала выделить значимое и типичное, как определить границы социальных страт, которым это типичное свойственно, как, наконец, свести к общему знаменателю бесконечное множество человеческих мнений и высказываний, которые и для самих своих носителей не всегда являются устоявшимися и продуманными?

В последние годы заметна тенденция историков перейти к обследованию массового сознания людей советской эпохи, в том числе и послесталинских лет[112].

Е.Ю. Зубкова посвятила свои работы анализу социально-психологических процессов советского общества; Ю.В. Аксютин на основании проведенных в 1990-х гг. опросов предпринял попытку реконструировать реакцию людей на различные события внутри- и внешнеполитической жизни хрущевского времени. Однако, при всех достоинствах этих работ, мы ясно видим, что они не дают ключа к объяснению и выстраиванию того материала, какой мы находим в документах надзорных производств Прокуратуры СССР. Следует подчеркнуть, что, в отличие от Е.Ю. Зубковой, старавшейся осмыслить состояние общества в целом, мы имеем дело в первую очередь с проявлением крамольного сознания, разными формами протестного поведения, требующими, на наш взгляд, отдельного разговора. С другой стороны, подход Ю.В. Аксютина, раздававшего своим респондентам анкеты с вопросами о том, как они в свое время отнеслись к тем или иным событиям (смерти Сталина, докладу Хрущева на XX съезде, примирению с Югославией, женевским совещаниям и т.д.), имеет множество ограничений. Нет гарантий, что люди честно вспоминают свои давние мысли и настроения, а не подменяют их более поздними. Но главное – такой подход позволяет, в той или иной мере, определить существовавшие в народе мнения по ряду конкретных проблем, но никак не может лечь в основу реконструкции мировоззрения в целом. Ведь набор вопросов навязан исследователем и совсем не обязательно совпадает с важными или даже просто имевшими значение для людей той эпохи проблемами. Докладные записки в ЦК КПСС о реакции населения на те или иные мероприятия, которыми Ю.В. Аксютин дополняет данные анкетирования, несут в себе, как он сам признает, заведомое искажение реальности: они составлялись для начальства под воздействием сложных законов бюрократической жизни.