Песни былого. Из еврейской народной поэзии - Автор неизвестен

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Война началась для меня с первого ее дня. Я был сержантом артиллерии и большую часть из тех двух с половиной лет, которые провоевал, находился на наблюдательных пунктах, готовил данные, чтобы батареи, расположенные в трех — пяти километрах позади нас, вели огонь.

Я не видел лиц людей, в которых стрелял. Я видел противника в лицо, только когда кто-либо из немецких солдат попадал в плен. В положении пленных эти растерянные люди, в первую очередь, были людьми, попавшими в беду. Это были не гитлеры, не гиммлеры,

В начале войны пленных я не видел. Но потом, особенно в Сталинграде, их было множество. Они брели без конвоя, по сталинградским снегам, замерзшие, понурые, обуреваемые страхом, потому что их пропаганда изображала нас варварами. И все-таки в глазах некоторых из них, мне казалось, я видел облегчение. Что бы гам ни было, но для них война кончилась.

Я помню одного солдата в какой-то из последних дней Сталинградской битвы. Он внешне совершенно не отвечал представлениям об арийской расе. Он был, как и я сам, невысок ростом, темноволос и, видимо, как и я, не был рожден для того, чтобы стать солдатом. Он был ранен в бок, ему помогали идти два его товарища. Они остановились передохнуть, и раненый сел в сугроб. Лицо его было прекрасным, может быть, потому, что уже было отмечено «потусторонним светом». Надо сказать, что ровно через год я тоже был ранен в живот и тоже те часы, когда смерть была так близка от меня, были единственными часами моей жизни, когда я был красив. Итак, я подошел к своему поверженному врагу, перевязал его индивидуальным пакетом. Раненый посмотрел на меня благодарно, взглядом, озаренным страданием.

Он прошептал: «Danke. Wer bist du?»

Я ответил: «Ich bin ein Jude».

Он помолчал немного и сказал: «Ich bin Mensch, du bist Mensch»[7].

На этом мы расстались и, конечно, больше никогда не видели друг друга. Я пишу это не для того, чтобы похвалиться, какой я хороший, а чтобы лишний раз повторить то, что меня утешает и придает силы: даже фашистский тоталитаризм превращает в нелюдей не всех тех, на кого распространяется его власть, и даже в крайних обстоятельствах человек остается человеком. В конце концов, я не сделал ничего особенного, между тем как немецкий солдат проявил героизм: он в присутствии двух свидетелей сказал то, что по меркам гитлеровских времен было крамолой, а потому преступлением. До конца войны оставалось два с лишним года, и этот солдат не мог предвидеть ее исхода.

Как я уже говорил, через год после Сталинграда я был ранен. После скитаний по многим госпиталям возвратился домой, в Москву, окончил Литературный институт и всю жизнь занимался только тем, что переводил стихи, будучи уверен, что перевод произведений литературы, особенно народного творчества, — это одно из тех дел, которые рождают добрые чувства, помогают людям разных языков и культур понять, а значит, и полюбить друг друга.

Конечно, ни одно литературное произведение не предотвратило войны. Даже великие писатели в критических ситуациях не могли изменить хода событий. Войны были и при Гёте, и при Льве Толстом. Перед второй мировой войной тоже раздавались голоса, учившие добру и любви. Они не уберегли мир от войны, но, может быть, их заслуга в том, что я перевязал раненого солдата, а он сказал мне: «Ich bin Mensch, du bist Mensch».

Так я думаю и говорю сейчас, а в то время, когда заканчивалась Сталинградская битва, уже в течение нескольких лет осуществлялась нацистская идея об уничтожении покоренных народов, так называемых низших рас, и в том числе об «окончательном решении еврейского вопроса». Большая часть Европы была оккупирована. На полную мощность работали газовни и крематории, а миллионы людей, загнанные в лагеря и гетто, ждали своей очереди.

И тут мне хочется повторить: даже в самых нечеловеческих условиях люди остаются людьми. А человек не может жить без поэзии. Даже более того: возможно, когда люди оказываются в крайних обстоятельствах, песня им нужнее, чем когда-либо. И песни эти должны быть о их сегодняшней жизни, о нынешних горестях и бедах…

Во многих лагерях и гетто были сложены такие песни. Они-то и составили целый раздел книги, которую вы прочли. «Песни скорби, песни борьбы» безымянны, так же как могилы их создателей. Те, кто сложили эти песни, не были профессиональными стихотворцами. Горе сделало их поэтами, у которых не было иных песен, кроме лебединых. Зачастую песни возникали так: сочинялись слова на известный мотив. Например, песню «Родная речка» пели на мотив «Катюши», а песню Вильнюсского гетто «Еврейские бригады» — на мотив широко известной до войны песни «Болотные солдаты», которую исполнял популярный немецкий певец Эрнст Буш. У меня есть пластинка, где Слава Пшибельска в сопровождении ансамбля Войска Польского поет еврейские песни времен фашистской оккупации. Одна из этих песен, которая стала как бы гимном Варшавского гетто, была сложена на мотив нашей песни «То не тучи — грозовые облака».

Я был во многих переделках, был в окружении, из которого вышел, но мог и не выйти. Тогда я оказался бы там, где страдали и умирали создатели этих песен.

В свое время в журнале «Советише Геймланд» была опубликована первая подборка песен, созданных мучениками фашистских лагерей и гетто. Эта публикация пробудила во мне желание собрать и перевести на русский язык то, что сложили люди на пороге гибели. Материал я почерпнул не только из книг. Бывшие узники, которых я искал повсюду, напели или пересказали мне то, что было сочинено в те годы.

Однако книга, задуманная мною, разрасталась, и «Песни скорби, песни борьбы» — это лишь один из ее разделов. Все остальное, если не считать пословиц, — песни дореволюционных городишек и местечек Российской империи, губерний, где разрешалось жить евреям, песни того мира, который ныне не существует.

Революция упразднила «черту оседлости», и люди стали покидать места, где они родились, где большинство из них познали нужду и горе. Молодежь, да и не только молодежь, потянулась к образованию. Прошло время, и для многих из этих людей обиходным языком стали русский, украинский, белорусский, польский, литовский. Но и еврейский язык не умер. На языке идиш существовала и ныне существует обширная литература. Многие новые стихи и песни, которые, возникнув раньше, могли бы распространяться только изустно и потому остались бы безымянными, теперь публикуются, подписанные именами своих авторов.

Однако фольклор не утерял своего особого значения и смысла как энциклопедия народной жизни. Здесь и колыбельные песни, и песни-плачи, песни о любви и о горькой доле маленького человека, о его тяжелой работе и каждодневной нужде. Пусть не удивляет вас, что большая часть народных песен — песни печальные. Что делать, тяжелой была жизнь и создателей этих песен, и тех, кто в течение многих десятилетий эти песни пел. И все-таки нередко искрятся они юмором, нет-нет да и проскользнет лукавая шутка. Люди посмеиваются над собой и над теми, кто притеснял их.

Интересно отметить сходство некоторых еврейских песен с песнями русскими, польскими, украинскими. Порой это совпадение почти буквально.

Где эта улочка, где этот дом,Где этот мальчик, что был мне знаком?..

Как похожи эти строки еврейской песни на строки известной русской! Впрочем, здесь нет ничего удивительного: слишком тесно люди разных национальностей соприкасались друг с другом, и взаимовлияние естественно.

Трудно определить, когда была создана та или иная песня. Можно лишь с уверенностью сказать, что большинство песен, составляющих раздел рекрутских и воинских, были сложены после царского закона 1827 года, по которому еврейских юношей и даже подростков брали на двадцатипятилетнюю солдатскую службу. Это давало возможность для всяческих злоупотреблений как царской администрации, так и главам еврейских общин. Закон породил новую профессию, так называемые «хапуны» искали и выдавали за вознаграждение молодых людей, которые скрывались в надежде избежать практически пожизненной солдатчины.

Как было сказано, мир местечек поредел, но до второй мировой войны старые народные песни довольно широко бытовали в местах бывшей «черты оседлости»: на Украине, в Белоруссии, Польше, Литве и других краях.

Что касается меня, то лишь однажды мне случилось видеть селение, которое, по моим представлениям, могло быть похоже на старые места «черты оседлости».

В конце 1940 года я был призван в армию и служил в конном полку неподалеку от Бреста. Жили мы в пограничном лесу, выкопав там землянки и построив конюшни. Штаб нашей дивизии располагался в городке Высокое, и я несколько раз сопровождал отправлявшегося туда командира, ординарцем которого состоял недолгое время.

Это не было чисто еврейским местечком, там бок о бок жили евреи, поляки, белорусы. Когда мы проезжали по главной, единственной мощеной, улице этого городка и копыта наших коней с цоканьем ударялись о камни мостовой, в окнах приземистых домов отодвигались занавески и нам вслед глядели местные девушки.