Человек среди песков - Жан Жубер

Изабель указывает мне на дверь, выходящую в большой двор, выложенный камнем.

— Иди, — говорит она. — Тебя ждут.

Я с удивлением смотрю сначала на нее, затем на Мойру, которая, улыбаясь, утвердительно кивает. Я стою в нерешительности. Затем медленно направляюсь к двери, над которой по местному обычаю прибиты бычьи рога. Мне кажется, что дверь приоткрывается. Я оглядываюсь назад, но мои спутницы уже исчезли.

Я постучал. Дверь приоткрылась чуть шире. В темном коридоре я увидел чью-то неподвижную фигуру.

— Входите, пожалуйста. Я знал, что вы придете.

От удивления я не двинулся с места.

— А я даже не знаю, кто вы такой!

— Граф Лара. Слышали ли вы мое имя?

— Да, мне о вас говорили.

— Ну что ж, прекрасно.

Мои глаза привыкали к полутьме, и я разглядел графа. Высокого роста, лет сорока пяти, а может, пятидесяти. Рубашка из грубого полотна и кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги, — обычное одеяние пастухов. Длинные волосы, висячие усы, бугристая кожа на лице, как мне вначале показалось от заживших шрамов, а на самом деле следы давнишнего фурункулеза. При этом лицо красивое, и, когда я в него вгляделся, я вдруг почувствовал, как недоверие мое исчезает.

— Входите. Простите, я пойду впереди.

Сегодня меня все решительно опережали, но я уже не возражал.

Мы вошли в просторную комнату с деревянными панелями, с давно нетопленным камином, с большим крестьянским столом и скамьями; а в углу стоял старинный сундук для соли такой затейливой работы, что напоминал трон.

Граф чуть приоткрыл ставню, луч солнца копьем перерезал комнату и вонзился в колпак над камином.

— Прошу вас, — сказал он, придвигая мне кресло, а сам уселся на сундук, скрестив ноги в высоких сапогах, как бы утверждая себя в обличье монарха.

— Безумная жара, не правда ли? У нас лето вообще беспощадное, и надо к нему приспосабливаться. Люди, строившие такие вот дома, умели…

При грубой внешности голос у него был мягкий и манеры на редкость любезные. Я, однако, по-прежнему был настороже и не задавал никаких вопросов, решив, что молчание ставит меня в более выгодную позицию. Делая вид, будто мое присутствие в его доме — вещь более чем естественная, я надеялся в какой-то мере лишить его преимуществ его положения.

— Хотите бокал вина? Да? Отлично.

И он наполнил два бокала.

— Это вино моего производства. У меня есть небольшой виноградник на болотах. Но это так, только ради забавы. Настоящее мое занятие — скотоводство.

Я кивнул головой, ожидая продолжения.

— Да, скотоводство. У меня отличные животные. Возможно, вы видели их неподалеку от Калляжа?

Итак, нужное слово наконец сорвалось с его уст, и теперь он заговорил о Калляже. То, о чем я уже слышал здесь в разных местах: что для постройки города выбрано нелепое место, у входа в гавань два противодействующих друг другу течения, а главное — ветер, пески. Я ответил, что мы уже посадили деревья и дюны укрепим, посеяв там песчаный колосник, и что вообще все уже предусмотрено. Он пожал плечами.

— Вы ничего не добьетесь. Все это иллюзии… Если бы вы знали этот край, как знаю его я… Эту землю надо чувствовать, ее нельзя насиловать…

Неужели он затащил меня в свое логово только для того, чтобы говорить то, что я уже знал? Я чуть было не задал ему вопроса по поводу его посланниц, но тут же почувствовал всю неуместность этого и сдержался.

Я понимал, что в его глазах они всего лишь незначительные посредницы, а ему хотелось вести разговор на ином уровне.

Теперь, когда я вспоминаю эту сцену и дерзость графа, так сказать похитившего меня — ибо, в конце концов, это было самое настоящее похищение, хотя довольно необычными методами, — я поражаюсь тому, что даже не подумал возмутиться его поведением. Человек в моем возрасте и при тогдашнем моем положении не может позволить обращаться с собой таким образом и не устроить скандала, хотя бы приличия ради. Какое там: граф меня спрашивал, я вежливо ему отвечал и смотрел, как он вертит в пальцах бокал, ловя солнечный зайчик. Должен признаться, я был буквально очарован. Потом я подумал, уж не пробудился ли во мне с запозданием подспудный инстинкт моих предков-крестьян, которые никогда не позволили бы себе фамильярничать с графом, даже если бы его генеалогическое древо было не совсем в порядке.

— Я много слышал о вас, — говорил он. — Вас уважают. Даже любят. Мне хотелось с вами познакомиться, поболтать…

— И вы прибегли для этого к довольно-таки странному приему.

— Ну что ж, немного таинственности не помешает. Разве вам это не по душе? Пирамиды мсье Дюрбена, скажем, красивы — я иногда гляжу на них в бинокль, когда объезжаю своих пастухов, — но, на мой взгляд, им не хватает именно этой таинственности. Вы не согласны со мной? Нет? Ну что ж! Очевидно, таинственность на Юге понимают иначе, чем на Севере. А то, что вы назвали моим «приемом», что ж, я нахожу его довольно забавным. К тому же знайте, что вы мой гость, что в доме я один и что вы можете уйти в любое время, если вам наскучил мой разговор.

— Он мне ничуть не наскучил.

— Тогда оставайтесь. Еще немного вина? Да? Отлично. Я хочу поговорить с вами о Юге. Но вы уже начинаете его узнавать — как, например, сегодня, после полудня. Надеюсь, вы сумели почувствовать его красоту и прелесть…

Он принялся говорить о том, как отвратителен современный мир: огромная скученность, пошлость, безобразные промышленные сооружения, власть чистогана, эпоха газет, гибель богов. И так все вперемежку. Он разгорячился, поднялся и стал ходить взад и вперед перед камином. Мимоходом любовно погладил ладонью стол.

— Взгляните на этот цвет, на фактуру. Вишневое дерево. Ручная работа, эти люди понимали красоту, она была у них в крови и в сердце!

А потом:

— Я зажигаю по вечерам керосиновые лампы. Автомобиля у меня нет. Я не читаю газет. Новости узнаю от пастухов. Время не имеет для меня значения. Жизнь именно в этом…

И он широко развел руками, словно желал охватить сквозь стены дома землю, воду, стада, солнце. В этом было что-то театральное, и он уже начал меня утомлять, хотя в глубине души кое-какие его мысли и были мне близки. Я знал, что могу противопоставить его рассуждениям достаточно веские аргументы, но знал вместе с тем, что это бесполезно: такого экзальтированного человека ничем не убедишь. Его можно только слушать или делать вид, что слушаешь.

Он, вероятно, заметил, что я осоловел, хотя казалось, будто он вообще забыл о моем присутствии, увлеченный собственным красноречием, так как вдруг взглянул мне прямо в глаза, угас, потер себе нос и со вздохом уселся.

— Обо всем этом я говорю вам для того, чтобы вы знали: Калляж для нас кость в горле.

Я понял, что теперь настала моя очередь. Я объяснил ему, кто такой Дюрбен: рассказал о его бескорыстии, его страсти, щедрости, его желании сохранить образ жизни людей и природу болотного края, о том, что, по его убеждению, необходимо расшевелить Юг, не развратив его при этом. Я говорил и сам старался уверовать в справедливость своих слов.

Я видел, как он отрицательно покачал головой.

— Нет-нет, — говорил он, — это невозможно! Мне очень хотелось бы верить в чистоту намерений Дюрбена, но он стал орудием, а, может быть, в некоторой степени даже жертвой. За ним стоит столько всяких людей. Я не о вас говорю, а о банках…

И тут сработал старый-старый профессиональный рефлекс, воззвав к моей осторожности. Молчок! Граф мог усыпить мою бдительность, но лишь до определенного предела. Уж в этом-то вопросе он от меня ничего не добьется!

— Да, банки. X стремится захватить побережье, а Y — сам болотный край. С одной стороны, спекуляции на жилищном строительстве, с другой — нефть. Для вида они взяли на себя кое-какие обязательства, но отнюдь не намерены их выполнять!

Он располагал недурной информацией, правда несколько устаревшей. Вопреки тому, что он утверждал, время тоже влияло на ход дел, и все его промахи объяснялись тем, что он не читал газет, в частности финансовой хроники. Иначе он бы заметил в последние дни сообщения о весьма симптоматичном повышении курса акций. Итак, главного он не знал, и уж, конечно, я не стану просвещать его на сей счет. Впрочем, нечего было мне так кичиться своей сдержанностью — все равно он узнает обо всем рано или поздно.

Солнце садилось. Лара пожал плечами, и в жесте его проглянула усталость.

— А жаль! — сказал он.

Я не мог понять этого «жаль»: то ли жаль, что так быстро садится солнце, то ли, что наша эпоха, на его взгляд, столь нелепа, то ли наше свидание, от которого он, вероятно, многого ждал, не смогло уничтожить разделявшей нас пропасти. А может, ему каким-то образом удалось прочесть в моих мыслях, что его край находится под угрозой еще более страшной, чем он сам предполагал.

— И все же вы мне нравитесь, — сказал он.