Человек среди песков - Жан Жубер

Мишелье оседлал своего любимого конька — патриотизм.

— Мы не можем больше терпеть подобных провокаций!

И наш миротворец Гуру возражал:

— Стоит ли все это обострять? Такие инциденты случаются часто…

— Просто буржуазия никак между собой не поладит, — воскликнул кто-то.

Началась ругань. Я допил кофе и вышел. Настроение у меня было отвратительное: хотелось громить все подряд.

Затихшая на обеденный перерыв стройка была залита каким-то грязным светом. Иногда летний полдень стирает живые краски, и все кругом приобретает оттенок пепла. А может, она выглядела такой безобразной только в моих глазах?

«Не пойду больше в Модюи, — решил я. — У меня есть дела поважнее, чем пьянствовать с пастухами. К тому же эти девицы…»

Я, кажется, даже выругался, послал подальше и этот край, и черное вино, и себя самого. Как видите, я тяжело переносил похмелье, вызывавшее у меня тайный стыд, в котором я и сам-то не мог разобраться. Очевидно, эти пуританские угрызения совести я унаследовал от своих предков-северян. Что и говорить, все это не способствовало хорошему настроению.

После обеда я получил письмо от приятеля; он писал мне о столице, о последних спектаклях, о модных книгах, о новостях того мирка, где я бывал. Тот разводился, тот женился, третий выставлял напоказ свою связь с молодой актрисой. Состоялся вернисаж картин, написанных только в синих тонах. Появилась мода на длинные юбки с разрезом до бедра у дам и на красные брюки у мужчин. А может быть, наоборот? А как Калляж, спрашивал он меня. О Калляже много говорят в связи с празднованием завершения первой пирамиды. Правительство взялось всерьез рекламировать наше строительство. Подчеркивались престижность, размах, филантропические цели: чего лучше! Однако в кулуарах поговаривали, что этим делом уже заинтересовались банкиры и что в нужный момент разгорится борьба за прибыли.

Я дошел именно до этого места, как вдруг является покрытый пылью Дюрбен.

— Ну как? — спрашивает он.

— Да вот заканчиваю просмотр почты.

— Что-нибудь важное есть?

— Нет, ничего особенного.

Я рассказываю ему о том, как провел накануне вечер. Передаю разговоры: все то же недоверие и хитрости.

— Да, это так, — подтверждает он. — Надо их убедить. Рассеять нелепые слухи. Они ничего не понимают. А их кто-то против нас настраивает. Но только с кем разговаривать? Вы хоть знаете имена людей?

— Пока нет.

— Отправляйтесь туда еще разок, узнайте.

— Ладно.

Мне сразу становится легче от того, что я снова побываю в Лиловом кафе, и с полным основанием, раз меня об этом просит Дюрбен.

— Да, кстати, получил письмо из столицы. От одного приятеля. После того как праздновалось завершение первой пирамиды, там много говорят о Калляже. Снова разгорелись прежние споры. Банки вроде уже начеку и ждут своего часа… Об этом твердит не только оппозиционная печать.

— Знаю, — говорит он.

— То же думают и здесь, в болотном краю. Только они не вникают в тонкость. Они на все готовы. Чувствуют, что опасность грозит им со всех сторон.

— И тем не менее! Им не мешало бы знать, какую я выдержал битву. О мерах предосторожности, гарантиях… Впрочем, я отчасти понимаю их недоверие: были уже прецеденты. Но на сей раз…

Он встал и подошел к окну, откуда была видна работающая землеройная машина.

— Верно, банки ждут своего часа. Но поскольку было уже немало скандальных историй, они осторожничают и на время притаились. Поэтому-то у нас впереди еще несколько месяцев, а быть может, даже и лет. Я как раз и воспользовался этим затишьем и прорвался со своим проектом. Просто благоприятно сложились обстоятельства. Большинство поддерживающих меня политиков делает это, исходя из весьма сомнительных причин, и мотивы у них иные, чем у нас. Ну что ж пусть. Важно, что мы это знаем. Я, должно быть, кажусь вам циником.

— Да нет, — сказал я. — Вы просто строите Калляж.

— Верно! Я не из тех, кого величают разочарованными, но я не желаю питать иллюзий. Я многому научился за последние годы, потому что мне приходилось вращаться среди подобной публики, а для людей нашего с вами толка это нелегко. Теперь-то я знаю, что, кроме небольшой горстки преданных мне помощников, не на кого рассчитывать и что даже дружба не всегда выдерживает испытания наживой, тщеславием или жаждой власти. Я смотрю на такие вещи трезво, я сам себе выковал броню и иногда прибегаю к хитрости, борясь с хитрецами. Но сущность моя от этого не пострадала. Ведь мне уже пятьдесят, Марк. Я хочу построить этот город. И построю.

Я видел, как за его спиной разворачивалась, захлебываясь леском, пасть землеройной машины. А чуть дальше со звериным ревом бульдозер яростно сражался с каким-то препятствием.

— Теперь я знаю, что целью всей моей жизни было построить Калляж. Город, который я сам породил, которым я одержим и который уже сильнее меня. Желание оставить после себя глубокий след. Мы оба его испытываем, Марк, я почувствовал это с первой же нашей встречи.

Я неопределенно мотнул головой. Его речь отчасти даже раздражала меня, так как мне всегда претили громкие слова, и к тому же я чувствовал, что не так уж достоин его похвал. Легко сказать — совершить что-либо возвышенное; я хорошо знал, что мои стремления не всегда были столь высоки.

Он присел к моему столу, положил на него ладонь, этот жест доверия рассеял мою неловкость.

— Да, мы живем в довольно гнусную эпоху, и я не завидую тем, кто чувствует себя в ней вольготно. Культ сиюминутного, скоростей, всего показного: как будто человек создан только для этого. Видимость, одна видимость! Человек пытается скрыть собственную пустоту, с помощью денег и вещей. Заговорите о чем-нибудь сокровенном — да вас поднимут на смех! Я вот думаю: уж не причастна ли также и сама церковь к тому, что бог умер, священнослужители порой кажутся мне просто иллюзионистами, пытающимися в темном уголке выдать вам подделку за оригинал. В наш век небоскребов сколько еще людей занимается спиритизмом, и святой дух выскакивает, как у фокусника голубь из шляпы! До чего они только ни доходят. Вы же знаете, в одних церквах священники рядятся под клоунов, чтобы завлечь детвору, в других — предметы культа малюют в красный цвет, следуя рекламе, в третьих — служба ведется на жаргоне предместий под звуки тамтама, с тех пор как тамтам вошел в моду. И удивительное дело — в наш век подчеркнутого позитивизма появилась вдруг целая армия волшебников, колдунов, пророков, астрологов, хиромантов, которые не гнушаются пользоваться счетно-вычислительными машинами и счетами в банке. Создаются всякие секты. Поклоняются невесть чему: проститутке, черной собаке, эмбриону. А в прошлом году — вы, очевидно, помните — шли разговоры о группе людей, отправлявших культ смерти, уж не помню в какой-то там пещере… Так где же он, бог, независимо от того, как его называют?

Он показал на освещенную солнцем законченную пирамиду, видневшуюся из окна.

— Вот почему я был так счастлив, что мы нашли «маленькую принцессу». Когда я вошел в склеп, меня, да-да, охватил какой-то священный трепет. И мне захотелось построить вот эту церковь. Скоро отделка ее будет закончена: белизна и свет. Но священника в ней не будет.

Он встал, провел рукой по глазам.

— Простите меня, Марк, я отрываю вас от работы, к тому же так ли уж необходимо говорить о подобных вещах? До завтра.

После ухода Дюрбена я подумал о том, что его безумие охватило меня, но что это благородное безумие. Но при чем тут бог? Разве недостаточно построить красивый и гармоничный город, в котором будут жить люди? Однако пора было заканчивать расчеты, их не мог сделать за меня даже сам господь бог.

В июле началась страшная жара. Солнце яростно обрушивалось на Калляж, люди работали обнаженными по пояс и вскоре стали черными, как мавры. Все смахивало на Африканскую кампанию, и Дюрбен, носившийся в своем джипе, грудь нараспашку, с коричневым от загара лицом, где ярко выделялись светлые лучики морщин, напоминал мне какого-нибудь завоевателя заморских территорий, в свое время примелькавшихся нам в газетах. Да, действительно, даже во взгляде у него появилось что-то напряженное, какая-то сумасшедшинка, именно то, что поражало меня у тех, прославленных. Он кружил по дорогам, изучал карты, отдавал приказы, проверял, воодушевлял, ругался, переделывал на ходу. Он был воистину вездесущ. По ночам его окно светилось далеко за полночь. Казалось, будто его поджимает время, подстегивает нечто, видимое лишь ему одному.

Положение на стройке, однако, было неплохим: воздвигались стены, а упорно появлявшиеся на них надписи стали уже рутиной, в столице нам по-прежнему оказывали поддержку, инциденты на восточной границе страны, как обычно, завершились туманными дипломатическими извинениями. Располагал ли Дюрбен секретной информацией или был просто охвачен все возрастающей страстью, той, что испытывают к женщине, которая вот-вот уйдет из вашей жизни? Как бы то ни было, он жил словно в лихорадке… Он худел.