Отступник - драма Федора Раскольникова - Владимир Савченко

- Где вы научились обращаться с оружием?

- Вот вы ругали Гумилева. А он не только декадент. Фронтовик. Кавалерист. Он учил. Возьмете в отряд?

- Один я не могу решить. Завтра поговорю с товарищами. Пока могу предложить напиться чаю. Хотите?

- Не откажусь.

Они долго не ложились в эту ночь. Говорили обо всем - о революции, об искусстве, в чем-то сходясь, в чем-то расходясь. И о миновавшем дне говорили, вспоминали отдельные происшествия этого сумасшедшего дня. Смеялись, вспоминая, как Раскольников с Железняковым под пулями блатных упали на землю за кучей мусора и угодили в канавку, полную куриных перьев, потом с трудом очистились от них, как Ларису затащил за сарай, словно котенка, невозмутимый солдат-суздалец.

Но вот о чем не говорили, старательно избегали касаться этой темы, так это о казни похожего на Раскольникова молодого человека, у которого нашли оружие. Хотя именно об этом больше всего хотели бы поговорить. Оба были потрясены и озадачены. И оба знали, что одинаково переживают случившееся. Но знали в то же время, что не готовы судить об этом. Во всяком случае, теперь. Может быть, когда-нибудь будут в состоянии судить. Но не теперь.

Он на минуту вышел из купе, чтобы подогреть на "буржуйке" остывший чайник, а когда вернулся, обнаружил перемены. Она перетащила его постель тощий тюфячок и пару матросских шинелей, которыми он укрывался - с верхней полки на нижнюю и застлала ложе двумя голубыми простынями, которые везла с собой и от которых исходил кружащий голову апельсинный аромат ее духов. Она переоделась, сняла светлое дорожное платье и надела яркий, в косые красные и голубые полосы, халат, и волосы расшпилила, распустила, и смотрела на него пытливо и весело. Свободным жестом показав на постель, сказала с улыбкой:

- Кушать подано.

Дальнейшее произошло как бы помимо его воли. Он поставил чайник на пол у двери, закрыл дверь и запер на щеколду, страшно волнуясь, шагнул к ней, осторожно взял ее за плечи. Она стояла неподвижно, улыбалась и без всякого стеснения смотрела ему прямо в глаза, и это еще больше сводило его с ума, сердце готово было выпрыгнуть наружу, и, чувствуя, что еще немного и он упадет в обморок, он нагнулся и поцеловал ее в губы.

Глава пятая

Из Москвы в Питер они вернулись мужем и женой.

Революция - не лучшее время для любви. В Питере они виделись урывками. Она жила у себя дома, он - у себя, то есть иногда ночевал у матери на Симбирской улице, недалеко от Финляндского вокзала, когда ночь заставала в Петрограде. О том, чтобы устроить жизнь по-семейному, как у всех нормальных людей, им и в голову не приходило подумать, до того ли? Подумают когда-нибудь, когда наладится жизнь в республике. А пока хорошо было и то, что иногда удавалось провести вместе день, два, а то вовсе лишь мельком увидеться, коснуться друг друга ладонями, губами, прижаться друг к другу, радостно убедиться в том, что не приснились им те безумные страшные и счастливые московские дни, когда они не расставались ни на минуту. Когда-нибудь будут вместе. Мысль об этом бодрила и волновала. Жизнь, в сущности, только начиналась - все было впереди. Будущее манило.

Так, по крайней мере, понимал их отношения он. Так ли понимала их она, в этом он вовсе не был уверен. Он надеялся, что так, хотел бы, чтобы было так. Но полной уверенности в этом не было. Она оставалась для него загадкой.

Когда им случалось вместе провести ночь, они ласкали друг друга до изнеможения. Она уставала первая, откидывалась в блаженном опустошении, только успевала произнести:

- Спасибо, милый, - и тут же ненадолго засыпала. Привыкнув к ней, и он стал позволять себе ненадолго уснуть одновременно с ней. Поспав, опять ласкали друг друга, опять короткий сон, и так всю ночь. Она была ненасытна.

Он оказался далеко не первым мужчиной в ее жизни. Она любила рассказывать ему о своих любовных похождениях, не открывая при этом имен героев своих романов. Все это были люди ее литературно-артистического круга, богемствующая публика. Рассказывая, она не стеснялась интимных подробностей, напротив, казалось, и рассказывала только для того, чтобы обсудить, посмаковать эти подробности. Ее острый интерес к мужчинам имел своеобразный характер, не только плотский. Однажды она заявила ему, что ее с детства волновала пропасть, разделяющая мужчин и женщин, различие между ними, это различие мучило ее своей непостижимостью, и самое большое ее желание в жизни - хотя в какой-то мере понять, что значит быть мужчиной. Это было сказано полушутя, но он поверил, что так оно и есть.

Ее занимала физиология мужчины. Но чем больше она знала мужчин, тем меньше она понимала их, и, говорила она, смеясь, она готова переспать с любым мужчиной, чтобы хотя немного приблизиться к разгадке мучающей ее тайны.

Конечно, она была непостоянна, все ее связи были мимолетны, она легко расставалась со своими любовниками, ни к кому не привязываясь. Он, Раскольников, был единственным мужчиной, уверяла она, к которому она почувствовала привя занность, с которым хотела бы соединить свою судьбу, соединить, когда увидит, что пора остепениться. На этом условии, собственно, они и сошлись, зарегистрировав свой брак. Он согласился принять ее такой, какая она есть, и ждать, когда она остепенится. Ему это было нетрудно: он восхищался ею, удивлялся ей, учился у нее такому раскованному отношению к жизни. Он чувствовал себя неровней в этом союзе с ней, признавал превосходство над собой ее более развитой натуры. Какие у него могли быть на нее права? Только одно право: быть терпимым и ждать.

Все же иногда в нем возникало чувство, похожее на протест. Иногда он думал: а не лучше ли освободиться от стесняющей его ее власти над ним, порвать с ней, жениться на девушке простой, которая была бы предана ему, и только ему, мало ли привлекательных барышень кругом? Но появлялась она - и от бунтарских его мыслей не оставалось и следа.

Воображение у нее было порочное. Она придумывала ему ласковые имена, в каждое вкладывая тайный фаллический смысл: "Журмурчик", "Фед-Фед", "Петушок - нос торчком"…

Ее чувственность странным образом соотносилась с ее поэзией, отражалась в ее стихах, в критических статьях. Там тоже было неутолимое стремление выразить принципиально невыразимое - природу художественного творчества, таланта. Этими поисками эстетических смыслов в надчеловеческом было больно все декадентское искусство. По ницшеански она рвалась к преодолению "миража созерцания", всего, что есть "сегодня", и, естественно, пришла к большевикам, таким же ненавистникам сущего мира, его разрушителям.

Он не пытался выяснить имена ее прежних любовников, не имея права ревновать ее к кому бы то ни было, оба были свободны в своих чувствах, как было условлено между ними с самого начала. Но имя одного из ее прежних любовников все же не осталось для него тайной. Об этом человеке она говорила с особым чувством, говорила, что никого так не любила, как его, хотя в то же время и ненавидела за вздорный характер, и обожала как поэта. Этот поэт был офицером, гусаром, пропадавшим где-то в русском экспедиционном корпусе на Западе. Нетрудно было догадаться, что говорила она о Николае Гумилеве.

Раскольникова из Москвы вызвал Ленин. Новое правительство энергично занималось реорганизацией органов управления, разрушало старый государственный аппарат и создавало новый, с опорой на Советы на местах и народные комиссариаты в центре. Подошел черед морского министерства, и Раскольникову поручалось возглавить перестройку управления флотом на новых началах.

Уже 13 ноября он был назначен комиссаром Морского генерального штаба и с группой балтийских матросов-партийцев приступил к чистке учреждений министерства. Начали с офицеров и чиновников генерального штаба, прекративших работу по призыву начальника штаба контр-адмирала Капниста. Сняли с поста и отдали под суд Капниста, уволили со службы офицеров, не желавших признать новую власть. По предложению Раскольникова обновленный состав Морского генерального штаба избрал начальником штаба капитана первого ранга Беренса, беспартийного боевого офицера. Этот Беренс когда-то служил на знаменитом "Варяге", участвовал в том бою у Чемульпо, когда команде пришлось затопить крейсер, чтобы не сдаться японцам. 23 ноября на заседании Совнаркома под председательством Ленина обсуждалась судьба Адмиралтейств-совета, Раскольников настаивал на упразднении совета и передаче его прав новому органу управления флотом, созданному Всероссийским съездом военных моряков, - Морской секции ВЦИК. Декрет об упразднении Адмиралтейств-совета, подготовленный Раскольниковым, был принят и издан за подписями Ленина, его, Раскольникова, Бонч-Бруевича, секретаря СНК Горбунова.

На другой день после этого заседания Совнаркома Раскольников получил от Ленина еще одно чрезвычайное поручение - организовать на заводах морского ведомства производство крайне необходимых стране паровозов, а также различных сельскохозяйственных орудий. Он должен был докладывать на каждом заседании Совнаркома о том, как идет эта работа.