Как я охранял Третьяковку - Феликс Кулаков

Больше часа мы неторопливо бродили по залам и беседовали на волновавшие моего контрагента темы. Тем этих было изрядное количество, инженер оказался неравнодушным очень ко многим вещам гражданином. Стремясь максимально расположить к себе собеседника, я с искренним вниманием выслушал его соображения по самым разнообразным вопросам. Витя начал со своего понимания абстрактной живописи, затем прошелся коротенько по истории государства Российского, потом устроил современным нравам суровый разнос минут на двадцать, и закончил, не снижая темпа: сравнительным анализом основных мировых религий.

Даже самый пристрастный наблюдатель не смог бы упрекнуть меня в невежливых проявлениях скуки или нетерпения. Я жадно ловил каждое Витино слово и даже поддакивал ему в нужных местах, восклицая по ситуации то «О-ё-ё-й», то «Ах, мать твою!», то «Как вы все-таки правы, Виктор Карлович!».

Обретя (наверняка весьма неожиданно!) в моем лице столь благодарного слушателя, Витя разошелся не на шутку. Покончив с критикой православия (в которой, к слову сказать, преобладали какие-то мелкие придирки и личные, опять же неприлично мелочные обиды) Курочкин внезапно перекинулся на свои хобби и увлечения.

Оказалось, что наипервейшим из них является катание на горных лыжах с царицынских холмов. Я немного приободрился. Горные лыжи, значит? Где-то я уже это слышал…

Неосторожно погрузившись в этот омут, я узнал чрезвычайно много занимательного и поучительного. На поверхность всплыло, что Витя сам кроит и шьет на машинке эффектные горнолыжные костюмы («Ничуть не хуже фирменных, Фил!»), рюкзаки для снаряжения и непромокающие рукавички с носочками. Сам же, эксплуатируя технические мощности института где раньше работал, гнет палки из какого-то «термофиброгласа». Кроме того, оправдывая свое звание инженера, он вносит различные усовершенствования в конструкцию креплений и ботинок, оперируя при этом такими неожиданными и неспортивными по своей сути предметами, как ножи от мясорубки. Магазинные лыжи также не угодили взыскательному Виктору Карловичу, он и с ними что-то там манипулировал! Я только округлял глаза и восхищенно разводил руками.

После экипировки Витя перешел непосредственно к катанию. Оказалось, у него есть свой собственный, годами отработанный стиль катания. И если овладеть им (стилем) в достаточной степени, то конфузы вроде постыдного кувыркания в снегу на глазах у красивых девушек просто исключены. Я, разумеется, чрезвычайно заинтересовался этим обстоятельством: «Ах, разъясните, дражайший Виктор Карлович, что же это за стиль такой и в чем он расходится с классическим?».

Витя тут же, не мешкая, продемонстрировал свое горнолыжное ноу-хау. Это надо было, конечно, видеть. Посреди зала Иванова, зависнув в глубоком присяде и оттопырив гузку, как солдат над парашей, Виктор Карлович принял боевую стойку горнолыжника. Усевшись как следует, он на секунду замер, а потом, звонко прикрикнув «Оп!» с прискока поехал вниз. Натурально поехал.

Проходя воображаемую трассу, Витя кособочился на виражах то вправо, то влево, махал руками, колотил себя локтями по бокам, и даже (вероятно для пущей наглядности) крайне комично подпрыгивал на невидимых трамплинах. Весь этот компот сопровождался поясняющими комментариями:

– Смотри, Фил внимательно! Тут главное не завалить колени вовнутрь! – вопил инженер, всклокоченный и возбужденный до совершенного неприличия.

Я принялся переспрашивать его, просить показать еще раз в рапиде технику прохождения правого поворота, пытался даже повторить, но всякий раз, нарочно терпя неудачу, только бормотал с восхищением:

– Ну Виктор Карлович… Едрёна макарона! Вы прямо эквилибрист! У меня нипочем так не выйдет.

Посетители шарахались от этой физкультуры как черт от ладана. Вид бородатого мужика с карточкой «Seсurity» на лацкане пиджака, который в самом сердце Третьяковки совершает какие-то энергичные и нелепые телодвижения разил их бедных наповал. Это было похоже на псевдоиндейскую пляску артистов-монголов в культовом гэдэровском вестерне «Вождь Соколиное перо – отличник боевой и политической» с Гойко Митичем и Дином Ридом.

Стремительно ворвавшийся в пределы «третьей» зоны во главе толпы экскурсантов, преданно глядящих ему в рот, искусствовед Галкин и тот застыл как вкопанный. А уж Галкин Альберт Ефимович был не таков, чтобы смущаться по пустякам. Однажды он, не моргнув глазом, отодвинул от «Аленушки» целую парламентскую делегацию из Японии вместе с охраной и Олегом Баранкиным впридачу. Незадачливые самураи вздумали изучать русскую живопись в одно время с группой школьников из Нарофоминска, в чем и состояла их несомненная промашка. Пес с ними с самураями, но Олега-то, так сказать, соплей не перешибешь! Олега двигать могли буквально единицы.

О, Альберт Ефимович Галкин!

Это, доложу я вам, фигура!

Даже нет, не так. ФИГУРА! Именно с большой буквы и никак иначе.

Пожалуй, к Вите и его лыжам мы еще вернемся, а пока уделим немного места этой третьяковской достопримечательности.

Альберт Ефимович служил, и, надеюсь, по сию пору благополучно продолжает служить экскурсоводом. Вернее, это всего лишь название его должности. Но язык не поворачивается называть Галкина таким затрапезным и даже пошлым словом.

Была в Третьяковке некая тетя, так вот она – действительно экскурсовод. Вызубрив однажды в далеких семидесятых свой текст, тетя долдонила его с удручающей монотонностью катушечного магнитофона «Весна». Посетителям, им-то что… Они один раз прослушивали этот потоковый бред и разбегались по домам. Я же в силу специфики своей охранной службы вынужден был наслаждаться им многократно. Иногда хотелось просто головой об стенку биться, честное слово! Особенного перцу добавляли какие-то цветасто-художественные, явно книжного происхождения обороты речи. Слышать их в устах вроде бы живого человека было жутко!

Галкин работал в абсолютно другом ключе. Ни разу я не слышал от него двух текстуально совпадающих экскурсий. Это был самый настоящий артист, виртуоз художественного свиста. К тому же и внешности Галкин был красочной, удивительным образом вобрав в себя черты Карла Маркса, цыганского барона и индийского факира одновременно.

Я не раз и не два, презрев служебный долг, таскался за ним по всей Галерее, слушал, раскрыв рот, и не уставал удивляться живости и нестандартности ума этого косматого карабаса-барабаса.

С первых минут экскурсии Альберт Ефимович крепко-накрепко сковывал внимание любой, даже самой отмороженной аудитории. Он чуть не бегом носился по залам, живо жестикулируя и патетически восклицая что-нибудь вроде:

– Даже здесь! (взмах рукой, все двадцать-тридцать экскурсантских морд послушно уставились на Александра Третьего в сверкающих ботфортах). Даже здесь, в откровенной халтуре и поденщине Репин подтвердил свой высокий класс!

И вся группа пэтэушников буквально рыдая от восторга, свидетельствовала: «Воистину! Репин жжот!».

А Галкин уже бежал в противоположный угол зала, где вдруг замирал на полушаге, будто бы налетев на невидимую стену. После чего оборачивался с глазами, полными слез, и делал неожиданно тихое, за душу берущее признание:

– Но это… Это моя самая любимая репинская вещь! Посмотрите только, сколько в ней воздуха!

И вот уже будущие слесари, разом позабыв про блестящие сапоги самодержца, с умилением рассматривают «На солнце» или «Стрекозу», так как Альберт Ефимович по настроению объявлял своим фаворитом разные картины. Однажды, водя по залам делегацию израильского Кнессета, он вообще заявил, мол, «Еврей на молитве» является по его, галкинскому мнению несомненной вершиной русского реализма. Парламентарии одобряюще цокали языками и перешептывались пронзительными фальцетами: «Ну, что я вам говорил! И здесь наши люди!».

Про экскурсии Альберта Ефимовича ходили легенды, весть о них передавалась из уст в уста, а чтобы попасть на его шоу (заметим, первоклассное шоу!), людям приходилось записываться за месяц. Особенно он бывал в ударе, если в группе вдруг обнаруживалась красивая взрослая дама. В этом случае Галкин был действительно неудержим. Например, останавливаясь в Брюлловском зале подле «Версавии», он рокотал густым, обволакивающим басом:

– «Карл!» – бывало говорили Брюллову друзья-физики. – «Твоя картина нарушает физические законы! Свет преломляется в воде, и ноги Версавии в нее погруженные должны выглядеть совсем не так!».

Тут Альберт Ефимович иронично разводил руками: мол, до чего же эти физики все-таки ослы! И продолжал дальше:

– «Ах!» – отвечал Брюллов. – «Оставьте вы меня с этой вашей физикой! Я художник и пишу прекрасное, а вовсе не кривые ноги!».

Вдохновению Альберта Ефимовича уже не было никакого предела. В конце экскурсии многократные овации сотрясали третьяковские своды.

Однажды Галкин явился в Третьяковку в джинсах, и все смотрители только и говорили о том, что «Галкин влюбился».