Пролог - Николай Чернышевский

— Хе, хе, хе! — Я молчу. Оставим это. Не любопытствую, что привезли вы Алексею Иванычу, — продолжал Рязанцев таинственным шепотом. — Но что же вы привезли мне? — Только поклоны? Или и поручения? — Как поживают? Скучают по родине?

— К вам есть письма. В них ничего особенно важного. Я не знал, что найду вас здесь, и их нет при мне. Привезу завтра поутру. Но мы поговорим с вами, когда взойдем в ложу. — Нивельзин бросил Рязанцева и подошел к Рязанцевой. — Я имею сказать вам несколько слов, Анна Александровна.

— По секрету? Что подумает мой муж? — Предупреждаю вас, Лидия Васильевна: это страшный ветреник, — по крайней мере был ветреник прежде, нежели сделался моим постоянным поклонником, — и рекомендую: Нивельзин.

— Мы немножко знакомы, — сказала Волгина, подавая ему руку: — И когда вы расскажете ваши секреты Анне Александровне, я, также по секрету, сделаю вам выговор.

Рязанцева пошла тише.

— Кто это? — тихо спросил Нивельзин, когда они отстали на несколько шагов.

— Вы могли видеть из разговора, кто она; madame Волгина; я назвала вам и ее имя: Лидия Васильевна.

— Прежде нежели я подошел к вам, я очень хорошо знал, что это не может быть madame Волгина; я прошу вас сказать: кто она?

— Вы с ума сошли, Нивельзин?

— Это очень может быть. Тем меньше надобности дурачить меня. Ради бога, кто она?

— Вас дурачат? — Решительно, вы сошли с ума.

Он промолчал, с терпеливою досадою человека, который предоставляет желающим мистифировать его убедиться, что он слишком ясно понимает мистификацию.

— Да уверяю же вас, это madame Волгина. — Вы даже не удостаиваете меня ответа? — Если бы вы знали, как очевидно, что вы сошли с ума! — Спросите у нее, если вам неугодно верить мне. — Лидия Васильевна, — сказала она громче, — угадайте, о чем мы говорим?

— О чем, не знаю; о ком, это понятно: обо мне.

— Он вообразил, что вы не можете быть Лидия Васильевна Волгина.

— Почему же не могу?

— Спросите у него сама. Меня он даже не удостаивает спора: так тверд в помешательстве. — Рязанцева, смеясь, пошла рядом с мужем и Мироновым.

— Вы думаете, Нивельзин, что мы сговорились мистифировать вас? — Правда, вы могли видеть, что мы много смеялись после того, как вы перешли в кресла. Вы могли подумать, что они также знают, почему вы перешли в кресла. Но вы ошибаетесь. Вы видите, они вовсе и не воображали, что мой муж был здесь. Значит, они не смотрели в ту сторону и не видели вас там. Они ничего не замечали, Нивельзин.

— Я вовсе не знал, смеялись ли вы и они после того, как я перешел в кресла.

— Ваша правда, — вы, поклонившись им, держали себя очень умно. Зачем давать людям смеяться над собою? — Мне было бы досадно, если бы могли смеяться над вами. — А теперь, Нивельзин, они смеются: держать себя умно, — и вдруг начать фантазировать так, что они видят, вы влюблен, как юноша! — Это совершенно лишнее, Нивельзин, чтобы они смеялись над вами.

— Могут ли они не смеяться, когда вы согласились участвовать в том, чтобы мистифировать меня?

— Вы забываете, Нивельзин, что если Рязанцева дружна с вами, то я еще не была знакома. Это было бы слишком много уступать чужому желанию, если бы я согласилась, чтобы она пользовалась мною для мистификации. Да и могла ли я полагать, что вы не знаете меня в лицо? — Правда, теперь вы заставили меня вспомнить, что вы тогда не заметили поклон моего мужа, — не видели ни его, ни меня, — правда, эта гадкая женщина затворила гостиную, где я сидела, и вы, проходя через зал, опять не могли видеть меня, — но не могли же такие мелочи оставаться у меня в свежей памяти столько времени, — я совершенно не вспоминала их, и мне думалось, что и вы видели тогда меня, — потому что я видела вас. — Теперь надеюсь, вы убежден, что дама, пославшая вам свою перчатку, была я?

— Я вижу, что вы пользуетесь полною доверенностью madame Волгиной. Вы ее сестра, потому что вы знали, что я еще не был у них по приезде, — вы живете вместе с ними. Вы ее сестра или близкая родственница.

— О, если бы мой муж слышал это! — Он разогнал бы весь театр своим хохотом. Но я скажу вам, что я прощаю вам только потому, что вы мало знаете меня: если бы madame Волгина имела сестру, она могла бы рассказывать сестре свои тайны, но не чужие.

— Не смейтесь надо мною, — сказал он печально.

— Вы могли заметить, что я сделалась очень серьезна, потому что вы несколько рассердили меня: я могла бы рассказать кому-нибудь чужую тайну! Нет, я не похожа на вашего Рязанцева, который все знает и все говорит. Я не могу ничего говорить, потому что я ничего не знаю. — Вы поняли, что он знает? — Вы были посланы моим мужем в Лондон с важными секретными поручениями! — Выбейте у него из головы эту глупость, прошу вас. Я не могла продолжать разговора с ним об этом; я не могла говорить о вашем отъезде: я не могу понимать причин вашего отъезда, не могу делать никаких предположений. Объясните ему как-нибудь ваш отъезд и, главное, докажите ему, что вы проехали прямо в Италию, отдайте ему отчет о каждом дне, каждом часе вашего времени на пути от Петербурга до Рима, откуда вы писали ему.

— Я сделаю это; но умоляю вас, скажите ваше имя; скажите, как вы родственница madame Волгиной или monsieir Волгину, кто вы.

— Боже мой, да бросьте же вашу выдумку, будто вас мистифируют. Убедитесь хоть тем, что наш разговор принял такое серьезное направление, при котором шутка была бы совершенно некстати.

— Вы нарочно дали ему такое направление, чтобы я сделался легковернее. И в самом деле, вы сказали мне столько подробностей о деле, которое знали только madame Волгина и monsieur Волгин, вы так сильно говорили о том, что надобно сделать для безопасности monsieur Волгина, что я, конечно, видел бы в вас madame Волгину, если бы не знал, что вы не можете быть она.

— Почему ж это я не могу быть сама собою? — Как ни была я серьезна, вы начинаете опять заставлять меня смеяться. Почему же вы знаете, что я не я?

— Я знаю, что monsieur Волгин женат уже три года. Дама, которая три года замужем, не может иметь семнадцать лет. Раньше шестнадцати не венчают.

— А, это я слышу иногда, что дают мне меньше лет, нежели я имею. Меня могли бы повенчать семь лет тому назад, если бы я вздумала, потому что, похвалюсь вам, семь лет тому назад у меня были женихи.

— Вы хотите уверить меня, что вам двадцать три года!

— Мне так неприятны эти слова «двадцать три года», что я старалась обойти их. Но увы! Это правда, Нивельзин, мне уже двадцать три года!

— Вы мало приготовились отвечать на вопросы и стали говорить более невероятные вещи, нежели требовала необходимость. Вы могли бы сказать, что вам девятнадцать лет, тогда, хоть с трудом, еще можно было бы верить.

— Желала бы сказать, Нивельзин; к сожалению, не могу. Впрочем, если хотите, думайте, что мне девятнадцать лет, — это было бы очень приятно мне; — пожалуй, хоть семнадцать, хоть шестнадцать — тем лучше.

— Кроме того, что вы не имеете столько лет, сколько должна иметь madame Волгина, — она живет в Петербурге три года, — я знаю, monsieur Волгин живет здесь уже три года; — а вы приехали в Петербург очень недавно. В прошлый сезон вас не было в Петербурге.

— Вы разделяете мнение моего мужа, что все должны смотреть на меня! — Она засмеялась. Мне очень нравится это мнение. Но не доводите его до такой крайности, как мой муж, чтобы не быть смешным, как он. — Вы не заметили, чем он занимался здесь? — Рассматривал всех девушек и молодых дам, чтобы сказать мне, что вот он пересмотрел всех и что я лучше всех. О, боже мой, я не видывала такого смешного мужа! — Она опять засмеялась. — Почему Петербург не мог прежде исполнять обязанность, которую возлагает на него мой муж, объясняется очень легко. В первую зиму у нас с мужем не было денег. Я должна была продать даже те пять-шесть шелковых платьев, которые привезла с собою. Я не охотница входить в общество, когда у меня нет денег, чтобы быть одетой не хуже других. Потом я не могла бывать ни в театре, ни на балах, потому что сама кормила Володю. Только с нынешней весны…

— У вас даже есть сын? — Нивельзин пожал плечами.

— Есть. — Она засмеялась. — Но послушайте, Нивельзин, — стала она говорить опять серьезно. — С тех пор как я стала понемножку выезжать здесь в общество, я успела узнать, что молодые люди в Петербурге такие же смешные, как у нас в провинции. Они говорят все то же самое, хоть умеют говорить менее избитыми фразами. — Я согласна, что вы умеете говорить любезности очень ловко, — и вовсе не хочу скрывать, что поэтому мне было приятно слушать их. Но довольно. Потому что это приятно лишь на несколько минут, для начала знакомства. Дальше это было бы скучно. — Лучше, нежели долго слушать любезности, я люблю делать выговоры, — и умею делать их длинные, — о, длинные! — Будьте спокоен: придумывать новые обороты любезностей вам не понадобится, потому что у вас не будет недостатка в предметах для разговора. — Например, скажите, пожалуйста, кто хорошенькая, — очень хорошенькая девушка, подле которой вы сидели? Вы должен знать ее: вы так много говорили с нею. Кто ж она? — Вы краснеете? — Чего вы краснеете? Того, что вы волочились за бедною? Незнатною? — Или того, что я видела, что вы волочились? — О, и в этом случае напрасно. Если б я и не видела, я знала бы, что вы волочились за кем-нибудь, — не ныне, то вчера. Я хочу бранить вас не за то, что вы волочились. Мой муж говорит, что волочиться тяжелое преступление. С своей точки зрения, он прав: он ученый и думает о том, как надобно было бы перестроить общество, чтобы люди не вредили друг другу и не унижались в собственном своем мнении. Он должен строго судить обо всем, что дурно. Но я не ученая, я не присваиваю себе права быть такою строгою. Впрочем, и он говорит, что нельзя много винить человека, который делает только то, что делают все другие. Я знаю, что все молодые люди, у которых есть деньги, волочатся за красивыми девушками, которые бедны и беззащитны. Я… — В это время грянул оркестр, все пошли в свои ложи. Она торопливо договорила: — Я не виню вас. Но я прошу вас вернуться к ней. До свиданья. После я доскажу вам. Он шел за нею в ложу.