Жизнь и любовь дьяволицы - Фэй Уэлдон

Он увидел, как в бар вошла Руфь. Ей пришлось нагнуть голову, чтобы не задеть ею за полукруглый псевдотюдоровский свод над входом. Она была одета в белый брючный костюм из какой-то блестящей ткани, и все глаза мгновенно на нее уставились, и по бару пронесся вздох изумления, и одна из девочек — та еще «девочка», лет этак под пятьдесят, судя по голым до плеч рукам, даром, что волосы на голове были собраны в хвост, — громко прыснула. Толстяк, сидевший по соседству с Джеффри, доверительно шепнул ему: «На такую не всякий польстится. Видать, у нее особая клиентура. Небось извращенцев обслуживает, точно вам говорю».

Джеффри стало жалко эту неуверенно озиравшуюся по сторонам великаншу, и он пересел на стул рядом с ней и заказал ей выпивку. Он полагал, что спасает ее от унижения. Трудно было рассчитывать, что она не заметит его больной глаз.

— Плохо дело, — сказала она, приглядевшись повнимательнее. — Золотом потереть не пробовали?

— Нет, — удивился он. — А что, помогает?

— Помогает, — сказала она. — Собственно, надо не тереть, а катать. Чтобы все зло выкатилось наружу.

И она показала ему, как это делается: сняла с пальца обручальное кольцо и немного покатала его по воспаленному глазу. Ощущение от гладкого отполированного металла было удивительно приятное, и вскоре глазу стало легче.

— Да, действительно, — начал он, — но я что хочу сказать — я ж не злодей какой-нибудь. Я, конечно, понимаю, что вид у меня не очень, но это же только глаз. Сам-то я человек безобидный. Нет, правда.

— Наверно, есть что-то, чего вам не хочется видеть, так я думаю, — сказала она. У нее самой глаза были лучистые, прекрасные. Временами в них мелькал красноватый отблеск, по-видимому, от светильников с красными абажурами. Так он решил. Он перевел взгляд на других девиц, и ему показалось, что все они — тени, что еще немного, и они просто исчезнут. Потом он снова посмотрел на Руфь — она была словно высечена из гранита, просто перед окончательной отделкой скульптор вышел перекусить, да так и не вернулся. Ее монументальность действовала на Джеффри успокаивающе.

— Откровенно говоря, — сказал он, — мне теперь все кажется каким-то нереальным. Разве такой представлял я свою жизнь? А мне ведь сегодня стукнуло пятьдесят один. Поздно начинать все сначала.

Она ничего на это не сказала, только протянула ему кольцо.

— Возьмите, еще пригодится.

— Но ведь это ваше обручальное кольцо!

Она пожала плечами. Он ощупал глаз. Опухоль стала гораздо меньше, и зуд уже не был таким невыносимым.

— Думаете, золото помогло? — спросил он.

— Ну, конечно.

Он знал, что золото тут ни при чем. И он вдруг почувствовал безмерную радость, легкость освобождения и признательность. Ему почудилось, что произошло нечто невероятное — его избавили от недуга, которого он в себе даже не подозревал; а имя недуга — утрата веры.

Он заплатил бармену за бутылку шампанского и вместе с бутылкой и Руфью отправился наверх в свой номер. Кто-то — может, даже не один — гаденько захихикал им вслед, но ему было на это наплевать.

— Внешность — дело десятое, — сказал он.

— Не думаю, — сухо ответила она. Ей хотелось, чтобы все происходило в темноте и под одеялом, и он ничего не имел против. Когда-то и у него с женой на заре их супружеской жизни все происходило именно так, но потом она пристрастилась к чтению дорогих журналов для женщин и в один прекрасный день решила, что секс, нагота и разные физические недостатки — это не то, чего следует стесняться. Тогда он подумал, что это не честно и не по-товарищески, но промолчал. У жены было красивое тело, а у него нет. Кроме того, жена под влиянием, вероятно, тех же журналов, стала отдавать предпочтение оральному сексу и весьма замысловатым позициям, и это еще больше смущало его. Руфь же просто лежала под ним, и, в конечном счете, может, это совсем неплохо? Она рассказала ему, что муж сердился на нее за неизобретательность, но что она могла с собой поделать?

Он прожил в гостинице целую неделю и оплатил гостиничный счет Руфи за все эти дни. Наутро в понедельник глаз совершенно прошел, и больше болезнь не возвращалась. Руфь была сама покладистость и сговорчивость — на нее словно нашло какое-то оцепенение. О себе она почти не говорила, да он ее ни о чем и не спрашивал.

Как-то он проснулся среди ночи и увидел, что она плачет.

— Что с тобой? — спросил он.

— Я плачу, потому что вспомнила о подруге. Мы с ней жили по соседству. Вообще-то с соседями у меня отношения не ахти, а вот с ней мы дружили по-настоящему. Она умерла три года назад. Но я до сих пор ее вспоминаю. Она покончила с собой.

— Из-за чего?

— Поссорилась с мужем. Ее звали Баблз, у них было двое детей. Он ударил ее, и она страшно обиделась. Взяла и ушла жить к своей матери, а его оставила с детьми, хотела его проучить — ей все твердили, что давно пора: он вечно приходил домой в стельку пьяный. Но он, недолго думая, привел в дом подружку, чтоб та присматривала за детьми, и она моментально от него забеременела, и когда Баблз надумала возвращаться, место было уже занято. Тогда она выпила бутылку виски и наглоталась таблеток — мать нашла ее уже мертвую в комнате, той самой, где она спала, когда была маленькой девочкой.

— Что поделать, бывает. Тут даже винить некого.

— Ладно, — сказала Руфь, — дело прошлое. У каждой из нас своя судьба. Я не буду больше плакать, никогда не буду. Да и сейчас я плакала не столько по ней, сколько по себе самой, если уж говорить начистоту.

Он положил голову на ее пышную грудь и услышал замедленное биение ее сердца. Ему показалось, что еще никогда в жизни он не слышал, чтобы сердце билось так медленно. Он даже что-то произнес по этому поводу.

— У меня холодная кровь, — сказала она. — Поэтому она течет так медленно. Да, холодная кровь, и с каждым днем она становится все холоднее и холоднее.

Его вдруг осенило, что они могли бы и дальше быть вместе, что он мог бы уйти от жены — скорее всего, жена была бы этому только рада, — и такие долгие, темные, благопристойные ночи продолжались бы всегда, но она сказала нет. У нее слишком большие планы.

— Какие планы? Какие могут быть планы у женщины?

Она рассмеялась и сказала, что собирается бросить вызов самому Господу Богу. Люцифер однажды попытался это сделать и потерпел поражение, но ведь он мужчина. А она женщина, и в этом ее преимущество.

17

В понедельник утром, совершенно исцеленная, Руфь встала с гостиничной кровати, навсегда распрощалась со своим теперь уже вполне ясноглазым любовником и отправилась на городскую окраину. Она остановилась у входа в большой особняк со множеством окон (некоторые были зарешечены), утопавший в зелени. Кусты вокруг него были посажены в строгом порядке — все одинаковой породы, из самых неприхотливых.