Профессор Желания - Филип Рот

Но если это не моя женщина, какого черта я делаю на борту самолета? Если не в ней моя судьба, то какого черта я вишу на телефоне с двух ночи до пяти утра? Неужели все дело в гордыне, не позволяющей мне добровольно отказаться от Элен в пользу гомосексуального ангела-хранителя? Нет, и это неправда. Да и сам я не похож на живое воплощение Ответственности. Или Раскаяния. Или Мазохизма. Или Жажды Мщения…

Остается любовь. Любовь! Столь запоздалая! Любовь! После всего, что было сделано во имя ее уничтожения! Любовь, сильная как никогда раньше.

Все прочее время полета (за вычетом часов сна) я провожу в попытках вспомнить каждое ласковое слово, какое мне за шесть лет довелось от нее услышать.

В обществе Гарленда — скорбно-вежливого бизнесмена и банкира, каким он предстает сейчас, — а также детектива из гонконгской полиции и чисто выбритого молодого человека из консульства США (все трое встречают меня в аэропорту) я еду в тюрьму на свидание с женой. Уже на выходе из здания аэропорта я говорю Гарленду:

— А я надеялся, что ее уже выпустили.

— Слишком много лиц, — отвечает он, — вовлечено в переговоры. Больше, чем предполагалось.

— В Гонконге, — с ухмылкой подхватывает сотрудник консульства, — принято делиться. Здесь это правило, строго говоря, и придумали.

Похоже, все в курсе дела, кроме меня.

Предварительно обыскав, мне предоставляют свидание с Элен в крошечной клетушке. дверь которой, затворенную со зловещим лязгом и скрежетом, заперли снаружи. Ее лицо все в пятнах, губы потрескались, глаза… В глаза ей я не могу взглянуть без внутреннего содрогания. И от нее пахнет. При всей любви к Элен, только что испытанной в самолете, я просто не могу заставить себя полюбить ее такую, раздавленную. Я никогда не любил ее в состояниях хотя бы отдаленно смахивающих на нынешнее и не собираюсь изменить этому обыкновению в тюрьме. Не такой уж я идиот. То есть я, конечно, идиот, и даже такой идиот (только другого сорта), однако это выяснится лишь несколько позже.

— Мне подбросили кокаин.

— Я знаю.

— Ему это с рук не сойдет.

— Не сойдет, — соглашаюсь я. — Дональд вытащит тебя отсюда.

— Еще бы он меня не вытащил!

— Он… он этим занимается. Так что тебе не о чем беспокоиться. Скоро тебя отсюда выпустят. Очень скоро.

— Я должна сказать тебе нечто страшное. Все наши деньги — они пропали. Их украли у меня здесь, в полиции. Он сказал им, что со мной нужно сделать, и они это сделали. И еще смеялись надо мной. И лапали.

— Элен, скажи мне честно… Мне нужно знать. Нам всем нужно знать. Когда тебя отсюда выпустят, хочешь ли ты остаться у Дональда? Поселиться у него? Он сказал, что присмотрит за тобой, обо всем позаботится…

— Нет! Ни в коем случае. Прошу тебя, не оставляй меня здесь! Джимми меня убьет!

На обратном пути Элен пьет до тех пор, пока стюардесса не отказывается ей наливать.

— Готова поспорить, ты мне даже не изменял, — говорит она. На нее внезапно нашло игривое настроение. — Да, готова поспорить, — повторяет она, безмятежно спокойная под одурманивающим воздействием виски, которое уже развеяло недавние ужасы заточения и прогнало страх перед неизбежной местью Джонни Меткафа.

Я не даю себе труда ответить на этот вызов. О двух ничего не значащих совокуплениях минувшего года не стоит и заикаться: услышав имена ничтожных соперниц, Элен просто-напросто расхохочется. Не тронет ее и признание в том, что измена с женщинами, не обладающими сотой долей ее сексуальности, сотой долей ее характера (не говоря уж о красоте), с женщинами, которым я, по сути, плюнул в душу, потому что не смог бы удовлетворить их, не вообрази я, что беру не эту конкретную дамочку, а собственную жену, — что измена с ними не принесла мне радости. Достаточно быстро (или, выражаясь точнее, почти достаточно) я сообразил, что измена жене, которую ненавидят и презирают другие женщины, довольно унизительна и для меня самого. Я лишен вкуса Джимми Меткафа к холодной и безжалостной расправе над бывшей партнершей по постели; его удел — месть, а мой — всего — навсего глубокая меланхолия… Алкоголь и усталость делают речь Элен несколько сбивчивой, однако, приняв перед полетом душ, поев, переодевшись и накрасившись, она настроилась побеседовать — впервые за несколько дней поговорить, так сказать, по душам. Ей хочется вернуться на прежнее место в мире, и вернуться отнюдь не на правах безоговорочной капитуляции.

— Что ж, — говорит она, — а ведь тебе, знаешь ли, совершенно не обязательно быть таким пай-мальчиком. Ты вполне мог бы завести интрижку-другую. И я бы с этим смирилась, если бы, конечно, ты стал хоть самую малость счастливее.

— Принято к сведению.

— Это тебе, Дэвид, не выжить в одиночку, а вовсе не мне. Я ведь — хочешь верь, хочешь нет — тебе тоже не изменяла. Ты единственный, кому я не изменяла.

Верю ли я ей? Могу ли поверить? И даже если так, что это меняет? Я не произношу ни слова.

— Но тебе неизвестно, куда я порой отправлялась после фитнеса.

— Нет, неизвестно.

— И почему я порой уходила с утра из дому в любимом вечернем платье.

— Кое-какие соображения у меня на этот счет были.

— И они ошибочны! Любовника у меня не было. За все время, что я провела с тобой, не было ни одного. Потому что это было бы с моей стороны слишком подло. Ты этого не вынес бы. Вот почему я и оставалась тебе верна. Тебя это просто-напросто раздавило бы. Ты бы меня, разумеется, простил, но уже никогда не был бы самим собой. У тебя началось бы душевное кровотечение. Плюс душевная гемофилия.

— У меня и так душевное кровотечение. У нас обоих. Так куда же ты отправлялась в вечернем платье?

— В аэропорт.

— Ну и?..

— Ну и сидела там в зале ожидания международных вылетов. В сумочке у меня был паспорт. И драгоценности. Сидела там каждый раз, читая газету, пока кто-нибудь не приглашал меня пропустить по рюмочке в баре зала ожидания для пассажиров первого класса.

— И, конечно же, каждый раз тебя приглашали.

— Да, конечно же. И мы шли в бар, пропускали по рюмочке… и разговаривали… И каждый раз собеседник предлагал мне составить ему компанию уже в полете. Меня звали с собой в Южную Америку, в Африку — куда угодно. Один раз мне даже предложили слетать на недельку по делам моего случайного ухажера в Гонконг. Но я так ни разу и не решилась. Ни разу. Я неизменно возвращалась домой, и ты тут же принимался упрекать меня за неразбериху со счетами и квитанциями. Со счетами и квитанциями!

— И часто ты так поступала?

— Достаточно часто.

— Достаточно для чего? Для того, чтобы убедиться, что твои чары по-прежнему неотразимы?

— Нет, идиот! Для того, чтобы убедиться, что твои чары по-прежнему неотразимы! — Она начинает всхлипывать. — Удивит ли тебя, что я жалею о ребенке, которого мы не оставили?

— Я бы не рискнул стать отцом. С такой-то мамашей!

Эти слова отправляют ее в нокдаун, если вообще не в нокаут.

— Ах ты негодяй! Неужели обязательно нужно так? Неужели не найти других слов… О господи, почему я не позволила Джимми совершить задуманное убийство!

Теперь она уже плачет в голос.

— Успокойся, Элен!

— Посмотрел бы ты на нее сейчас! Стоит в трех метрах от порога и на меня таращится. А похожа она на кита! На самую настоящую китиху! Красавец мужчина ложится в постель с китихой!

— Я сказал, успокойся!

— Он велел подбросить мне кокаин. Мне, своей любимой женщине! Велел вытащить все деньги у меня из сумочки! А ведь я так его любила! Ведь я оставила его только затем, чтобы он не совершил убийства! А теперь он ненавидит меня за то, что я оказалась порядочной, а ты презираешь меня за то, что я оказалась непорядочной, а правда заключается в том, что я и сильнее, и смелее вас обоих. По крайней мере, была сильной и смелой с тех самых пор, как мне стукнуло двадцать. А ты, видишь ли, не рискнул бы стать отцом с такой мамашей! А как насчет такого папаши? Тебе никогда не приходило в голову, что даже замужняя женщина сохраняет определенную свободу в выборе отца для своего ребенка? Нет? Да? Отвечай! Ах, как хотелось бы мне посмотреть на птичку-заморыша, с которой ты рискнул бы стать отцом! Вот и надо было начинать с этого заморыша, давным-давно, еще в юности. И поверь, я бы тебя и словом не попрекнула!

— Элен, ты устала, ты пьяна. Ты сама не понимаешь, что за чушь несешь. Ты же только и делала, что предохранялась!

— Да, я предохранялась, потому что ты идиот, потому что ты наркоман. Куда я вообще с тобой лечу? Надо мне было остаться у Дональда. Он одинок, и я одинока. Надо мне было остаться у него, а тебе сказать, чтобы убирался восвояси. Ах, почему я там, в тюрьме, так изнервничалась? Почему не сохранила ясную голову?

— Ты изнервничалась из-за своего Джимми. Решила, что, если останешься в Гонконге, он убьет тебя.