В краю родном, в земле чужой - Юрий Иваниченко

Кобцевич прибавил газ - и тут же сбросил ногу с педали. Сразу за шлагбаумом, перегораживая выезд на трассу, стоял "КАМаз" с громадным полуприцепом - "Алкой". Дверца кабины открыта, и там - фигура... в камуфле и омоновском берете...

Кобцевич притормозил у самого шлагбаума и вышел. Дверцу, правда, не захлопнул и ключ из замка зажигания не вынул.

Автомат - под рукой.

Солнце било в глаза, и Кобцевич не сразу опознал омонов-ца. И узнал, только когда Саша Рубан окликнул:

- Привет, Димон. Тебе что, в город надо?

- Не только мне, - сказал Дмитрий и, поднырнув под шлагбаум, протянул руку, - там все керивництво выезжает.

- А это пусть выкусят, - отпарировал Рубан и выплюнул травинку, отъездились. Не выпущу.

- Ты, что ли? - поинтересовался Кобцевич и даже заглянул через Рубановское плечо в пустую кабину. - Там с ними три десятка моих орлов. Коцнут - мявкнуть не успеешь.

- Не так сразу. И вот верблюда этого, - Рубан указал большим пальцем за спину, - без трактора не стянешь. Я заклиню. Сикстен тоне, не лялечки. Пока меня, кусачего, уложите и трактор найдете - моя команда нагрянет. Тоже - в скорлупах, - и Саша пощелкал пальцем со ссажеными костяшками по кобцевичевскому бронежилету.

- А что ж ты их сразу не привез? - поинтересовался Дмитрий.

- Успеют. Указивку выполнять надо. А я подстраховался - вдруг к вам вчера Вадим нагрянул, растормошил.

- Кино, - констатировал Дмитрий и даже шапочку сдвинул на затылок, - два брата по разные стороны шлагбаума.

- А, - кивнул Рубан, - Вадик и тебе успел баечки напеть. - И сжал, так что костяшки побелели, кулаки. - Ты его, скотину, больше слушай. Танька моя уши развесила... Языком он ля-ля умеет, а сам чужих баб трахает. Ничего, кончится эта петрушка - я ему роги начищу.

- Насчет подстраховать - это ты серьезно? - спросил, хмурясь, Кобцевич.

- Аякже.

- Подстрелят ведь.

- Служба. И не так просто.

- Ладно, - еще раз сказал Кобцевич и повернулся к своей "Ниве", мельком взглянул на часы, - поеду, доложу ситуацию. Но если что - не обижайся.

- Нам, ментам, пополам. Канай. А я "верблюда" стреножу...

Кобцевич двинулся - будто уходить: - и в то же мгновение вывернулся каратэшным пируэтом, целя тяжелым каблуком в Рубановский подбородок.

Но удар пришелся в блок, и хотя Рубана отбросило к кабине "КАМаза", он устоял на ногах, а долей секунды спустя резко пнул Кобцевича в ребра.

Это был бы решающий удар - на выдохе, в момент падения, - но бронежилет лязгнул титановыми пластинами, принял удар, и Дмитрий, перевернувшись через голову, вскочил в стойку.

Автомат остался на земле - чуть ближе к Рубану, пожалуй.

- Брат, говоришь? - процедил Рубан, нехорошо щурясь,

- Давно я хотел вас, гэбуху долбаную, почистить.

Нет, не дотянуться до автомата - ни одному.

Кобцевич расслабился, встал, как дембель перед черпаком, и примирительно улыбнулся:

- Хватит. Проверились - и будет. Слава Богу, мальчики мы большенькие. Хочешь здесь под пулями потанцевать - танцуй. Твоя служба, твое право. Только ствол я заберу. Чтобы без дураков - сними рожок и брось пустой. Я отойду.

И он действительно отошел на шаг, угадывая по звуку моторов, да и по лицу Рубана, что из-за леса вынырнули два "уазика", и ребята сейчас, оценив ситуацию, тормознут не доезжая шлагбаума и выскочат, с автоматами, на помощь командиру. И Сашка не успеет самого главного сейчас - обездвижить тяжеленный "КАМаз" и задержать колонну до подхода омоновских сил.

- Сволочь! - крикнул в ярости Рубан, считающий так же и с тою же скоростью. - Думаешь, переиграл, гэбуха?!

- И, накрыв в полуполете автомат, перекатился и с трех шагов хлестнул огненной струей по груди Кобцевича.

Четыре пули - четыре тяжких, перешибающих дыхание, но не смертельных удара в бронежилет. А пятая пуля раздвинула пластины у левого плеча и горячо ввинтилась в плоть.

Кобцевич еще стоял, превозмогая боль и удивление, когда из-за спины его, от машин, часто затараторили автоматные очереди, и по металлу камазовской кабины, по борту "Алки", по асфальту и щебню дороги загремели пули.

Сашка, дико оскалясь, перекатился к переднему скату, но выстрелить не успел. Кобцевич прыгнул, целой правой рукой пригнул Сашкину шею и, прикрывая спиной, как щитом, Рубана от автоматного огня, закричал:

- Не стрелять! Не стрелять!

Рубан дернулся раз, еще раз, но затем то ли понял, что ничего уже не успеть, то ли достала настоящая боль (две пули попали в ногу), но затих.

Секундой позже забухали тяжелые ботинки, ребята авангарда растащили братьев. К Дмитрию бросился старлей, афганец, с индпакетом (кровь уже хлестала прилично); Рубана обезоружили, оттащили от машины и заставили лежать под автоматным прицелом.

Старлей перевязывал умело, а Василь, второй зам, протягивал фляжку.

Кобцевич отхлебнул, потом - еще, чувствуя даже сквозь боль, как теплый коньяк прокатывается по телу, потом вернул флягу и, как мог твердо, сообщил:

- Мы тут по личным делам поцапались с майором, но стрельба - случайная. Не фиксировать. "КАМаз" отогнать на обочину, поднять шлагбаум - и провести колонну. Старший - ты.

Афганец закончил бинтовать, приделал перевязь.

Дмитрий сел, покрутил головой (уже бамкали далекие бронзовые молоточки, отзванивая потерю крови) и распорядился:

- Перевяжите майора. Прости, Александр Григорьевич - стреляют, как сапожники, чуть не поубивали...

Когда, спустя семь с половиной минут, из-за лесочка вымахнула колонна легковушек и автобусов, "КАМаз" стоял в полусотне метров от перекрестка, шлагбаум будто и не закрывался, и "нива" с мигалкой стояла на трассе, осаживая негустой поток "жигулят" и "москвичей" дачников, возвращающихся в город.

За рулем "нивы" сидел и помахивал из открытого окна жезлом прапорщик Москаленков, регулировал движение и все раздумывал - сразу сказать или потом отразить в рапорте, что открыл огонь на поражение, не дожидаясь команды; а на заднем сидении, поневоле касаясь друг друга, сидели два бывших майора, два раненых профессионала, два брата, и каждый считал правильными только свои поступки.

Колонна выкатилась на шоссе и понеслась к Москве. "Нива" развернулась и пристроилась сзади: до окружной - всем по пути, а там - в госпиталь.

Спустя пару минут Рубан сказал, умащивая поудобнее раненую ногу:

- Твоя взяла, гэбуха. Кобцевич ответил вяло:

- Заткнись, мент, - и хотел продолжить, сказать, что не взяла ничья, просто событиям дано разворачиваться своим чередом, и не их ума дело подводить итоги и выискивать смысл. Но не стал напрягаться, тем более при прапорщике, а откинулся на сидение и спокойно стал вслушиваться в перестук бронзовых молоточков по хрустальной наковальне...