В краю родном, в земле чужой - Юрий Иваниченко

Или себя - прежде всего? А может, только себя? Заставлял согласиться со своими логическими построениями, расцвеченными яркими картинками (Бог не обделил ни логикой, ни памятью). Но что происходило дальше?

А дальше все поступали в соответствии со своими интересами.

До этой сентенции Вадим доходил и раньше. И никогда не позволял перейти к следующему предположению. Да, допускал, что все слушатели - от безалаберных студентов на лекциях до злоязычных дружков на кухонных посиделках, от попутчика - ксендза в соседнем самолетном кресле до опасного и, видимо, совсем непростого Александра Рубана, соглашаясь внешне, действовали дальше по-своему; но выводов, кроме разве что тактических, Вадим из этого понимания не делал. Срабатывала самозащита - и, возможно, выдержала бы всю оставшуюся жизнь, не изменись так мир и его собственное бытие в этом мире. Но сейчас Вадим понял так ясно, будто высветилась в сознании закодированная когда-то неведомым гипнотизером фраза:

"Твои слова не значат ничего".

Высветилась фраза; но Вадим тут же истолковал ее по-своему, загородился десятком блоков - примеров обратного, примеров исторического и даже всеобщего значения слов и фраз. Но, еще выстраивая блоки от "Вначале было слово" до "Слово - полководец человеческой мысли", Вадим уже понимал, что пытается сделать подмену, не допустить главного приговора: "Твои слова".

"Твои".

Вода кипела, но Вадим все не мог протянуть руку и выключить плиту.

Именно этого и боялся он сорок лет своей жизни - внутренней боли, ужаса и пустоты, которые нахлынули, едва он не смог отогнать от себя осознание суетной малости своих слов; слов - именно того, чем гордился, что пестовал и оттачивал, что ставил превыше всего своего бытия.

Газ он все-таки выключил, засыпал в чашечки растворимый кофе, сахар, налил кипяток. Ступая будто не по квадратам линолеума, а по гранитным ступеням лестницы, ведущей вглубь, Вадим прошел в комнату.

"Твои слова не значат ничего".

А следовательно, имеет значение то лишь, что сделал Вадим в этой жизни.

Кому-то помог, а кого-то навсегда обидел.

Подарил, не любя, двоих детей жене - умных и здоровых мальчишек, которые неизвестно почему гордятся таким отцом.

Несколько раз смог объяснить и предупредить, хотя по-настоящему не знает до сих пор, что заставило и его, и партнеров действовать...

В комнате темно - различались лишь силуэты, не лица, это к лучшему, потому что Вадим, зная, что Таня умеет читать как в книге в его лице, не хотел показаться таким - растерянным, почти раздавленным.

"Твои слова не значат ничего".

Что Вы читаете, милорд? - Слова, слова, слова.

Сегодня - вы светилось. А жило - раньше, давно, давным-давно. И третий год занимается искусством возможного, а попросту пытается преобразовать в политические действия общее ощущение, что так дальше жить нельзя, потому лишь, что подступило осознание своей неправоты к самому духовному порогу...

И это, наверное, тоже самообман. Он попытался выбиться из кокона отстраненности, совершать сознательные целенаправленные действия. Наметил программу, рассчитывал ходы, даже шел на риск. Самый настоящий. Какие слова он приготовил, чтобы убедить Рубана! А слышал Сашка хоть слово? Действительное то, что он пришел. Поступок. Действительное - что еще? Ребенок, который будет у женщины, любимой - и чужой?

Мальчик из православной общины, спасенный от лейкемии депутатскими хлопотами?

- Две сведенные и две разведенные судьбы - молекулы неведомого мыслящего газа? И вспомнил я тогда, ненужный атом, Что никогда не звал я женщину сестрой, И не был никогда мужчине братом... - процитировал Вадим.

Кажется, неточно.

И кажется - вслух.

Таня не отозвалась, будто прислушивалась к ночным звукам огромной Москвы за окнами и стенами Вадиковой квартиры, и никак не реагировала.

Подавляя внутреннюю дрожь, предощущение утраты, Вадим заговорил снова:

- То, что нам кажется хорошим или плохим, правильным или преступным, зависит только от воспитания, от внушенных ценностей, от морали, принятой в коллективе. Вспомни, древние не понимали "Не убий" - господин мог убить раба, дети убивали престарелых родителей; или брак - у мусульман многоженство, гаремы. А у нас так тем более: приняли классовые нормы - и три поколения живут и не каются.

- Вот за это мы и прокляты, - отрезала Татьяна и, рывком поднявшись на ноги, подошла к распахнутому окну. Послушала - и повторила:

- За это и прокляты.

- Хотелось бы верить... - начал Вадим и замолчал.

Из глубины ночи все явственнее доносился густой, грубый рев танковых моторов.

Вадим отчетливо, будто увидел собственными глазами, представил гладкую и ребристую броню чудовищных машин, по всем автострадам вползающих в пульсирующий светом и музыкой центр - и заговорил другим тоном, поспешно, успокаивая скорее сам себя, чем этот хрупкий стебелек с каштановыми локонами:

- Ты думаешь, это все, и раз пошли танки, то - получится? Нет, история прошла искус, больше ее не изнасилуешь. Думаешь, мы одни с тобою рисковали всем, чтобы предупредить, чтобы не застали врасплох? Тысячи людей сделали хоть маленькое, но важное дело. Увидишь, с этого начнется их поражение, окончательное поражение...

Таня обернулась.

В зеленых, аквамариновых, переменчивых глазах горел огонек. Вадим подошел, как зачарованный. Таня положила руки на плечи, но не притянула, а сказала, будто выдерживая дистанцию:

- Ты учил меня не бояться жизни. Я и смерти не побоялась - я думала, Рубан живыми нас не выпустит. Прости, не сказала раньше... Не хотела. Я не хочу, не могу ждать, что завтра ты уйдешь - и не могу оставаться брошенной... После тебя... Вообще ничего не хочу. Не хочу ждать, что может стать лучше - знаю, что только старею, вот и все, что произойдет в этом мире нового. И еще не хочу, не хочу, чтобы опять сбежались эти суконные рыла и указывали мне и моему сыну, что делать, во что верить и как жить.

Хватит.

Когда танк наезжает, это больно, но недолго, правда?

- Таня!

- Я - иду. Хочешь вместе?

ГЛАВА 12

Медленная и туманная весна.

Поздняя Пасха отзвонила в дождь, и телеги вязли в грязи, и дым стлался у самой земли, растворяясь в тумане.

Много за полгода Дмитрий Алексеевич стал безнадежным стариком.

Голова как поседела в одночасье, так ни единого темного волоса и не явилось. Осели, обмякли плечи, спина разгибалась с трудом и мукой, а порубленная правая нога отказывалась носить набрякшее тело, и приходилось ей помогать, брать палку.

Дмитрий Алексеевич наотрез отказался больше выезжать с Мари на люди - срам только! - да и к нечастым гостям выходил через раз. Только дети, будто и не замечая ничего, теребили и дергали пуще прежнего, да по пути в церковь люди кланялись еще почтительнее.