Малоизвестная история Малой Руси - Александр Каревин

Не смутило суровую мамашу и то, что ограждение детей от русского языка лишало их общения со сверстниками. До таких крайностей не доходили даже ее соратники. Почти все тогдашние последователи украинства (за редчайшими исключениями) оставались русскоязычными. Дети их, понятное дело, тоже были таковыми (малорусское наречие они изучали потом, в процессе обучения) и, следовательно, по мнению Ольги Петровны, не годились в товарищи ее чадам.

«Мне в Киеве хорошо, только не с кем играть, — будет жаловаться десятилетняя Леся в письме к бабушке, — потому что которые есть знакомые — или большие, или маленькие, или не хотят ходить ко мне». Не ведала она, что причина этой ее детской беды не в «не хотят ходить», а в капризе «великой матери».

Сей каприз удостоится потом всяческих похвал. «Вы дали Украине первый пример образованной семьи, в которой лелеется родной язык», — станут умиляться идейные вожди украинства Михаил Грушевский, Иван Франко и Владимир Гнатюк, сочиняя приветствие Олене Пчилке. Уже в нашу эпоху «национально сознательные» публицисты назовут его (каприз) «огромного значения педагогическим экспериментом». Правда, как справедливо заметит Оксана Забужко (современный литературовед из того же «национально сознательного» лагеря), вряд ли кто-либо из почитателей «педагогического таланта» Ольги Петровны, захотел бы лично подвергнуться подобному эксперименту — «быть ребенком такой матери слишком большое и суровое пожизненное испытание».

Кстати сказать, однажды «эксперимент» чуть не сорвался. В очередной раз отправившись отдыхать за границу, мадам поручила детей попечению бабушки (своей матери) и двух теток (сестер мужа). Те же в отсутствие домашнего «цербера» позволили себе расслабиться и разговаривали при детях на родном русском языке. Кроме того, они наняли новую няню, забыв проинструктировать ее в духе указаний «великой матери».

Когда последняя вернулась с курорта, то пришла в ужас. В лексиконе ее девочек и мальчиков в обильном количестве появились слова из русского литературного языка, а няня научила маленьких «дурацким кацапским поговоркам» (выражение Пчилки).

С Ольгой Петровной случилась истерика. А придя в себя, она бросилась исправлять положение. «Неблагонадежную» няню немедленно рассчитали. Родственницы получили строгий выговор и были отстранены от дальнейшего воспитательного процесса. Детей же мадам Косач запроторила в глухое волынское село, где услышать литературную речь они просто не могли.

Русофобские всходы

Задаче ограждения юных членов семьи от русского языка было подчинено и их обучение. В начальную школу младшие Косачи не ходили, чтобы не подвергнуться «русификации». Мадам сама обучала их на малорусском наречии, выписав себе в помощь парочку «национально сознательных» студентов. Само собой разумеется, что русский язык, а также Закон Божий из курса домашнего образования исключили. «Опасным» учебным предметам детей выучивали в предподростковом возрасте, перед тем, как отправить их в гимназию. К тому времени языковая основа личности уже сформировывалась, русский язык не мог стать для будущих гимназистов родным, а официальный школьный аттестат все-таки был необходим и скрепя сердце Ольга Петровна соглашалась отдавать сыновей и дочерей в государственные учебные заведения начиная с четвертого, пятого, а то и седьмого класса.

Только вот Лесе и здесь не повезло. В десять лет (то есть еще до достижения возраста, с которого «великая мать» разрешала идти в школу) девочка заболела туберкулезом — страшной и практически неизлечимой тогда болезнью. Некоторые биографы поэтессы полагают, что развитие недуга спровоцировали постоянные психические травмы, наносимые нелюбимой дочери Ольгой Петровной. Это предположение подтверждается выводами докторов о нервной первопричине Лесиного заболевания.

Но мадам своей вины не ощущала. Ужасный диагноз вызвал у нее очередной всплеск раздражения. В одном из частных писем «великая мать» даже пожалела, что отошел в прошлое спартанский обычай умервщлять слабых детей в младенчестве.

О гимназии Лесе можно было забыть. Так и осталась она необразованной, что впоследствии не раз сказывалось на ее творчестве. Зато такой, во многом невежественной, она больше соответствовала материнским представлениям о настоящей украинской женщине. Леся выросла убежденной русофобкой. По-другому быть не могло.

Влияние Пчилки на мировоззрение дочери переоценить сложно. Оно было громадным. До некоторой степени русофобский настрой девушки смягчал дядя — Михаил Драгоманов, при всем своем радикализме зоологическим русоненавистником не являвшийся. Но только до некоторой степени (с племянницей он общался нерегулярно). Зерна же, посеянные в детской душе Ольгой Петровной, дали закономерные всходы.

Повзрослев, Леся могла бы осознать неправоту матери. Но для этого требовались знания, которых ей, как раз, и не хватало. Русофобские нотки явственно прослеживаются не только в творчестве поэтессы, но и в ее поведении. Например, обожая музицировать на фортепиано, Лариса Косач упрямо избегала исполнения мелодий русских композиторов. Исключение она сделала один раз — для музыки Чайковского. И то по просьбе Драгоманова.

Трудясь (совместно с другими «национально сознательными» писателями) над сочинением украинского литературного языка, Леся Украинка решительно выступала против «засорения» его «русизмами» (заимствованиями из русского литературного языка). В то же время в заимствованиях из языка польского ничего плохого она не видела (то есть беспокоилась не о чистоте новосоздаваемого творения, а о его отгораживании от русского влияния). Антирусские высказывания можно найти и в переписке поэтессы (чаще всего в письмах к матери). Пчилка добилась своего. Дочь стала ее политической единомышленницей.

На политико-литературной службе

В сущности, и литературные занятия, к которым так своеобразно приучила Лесю мать, были формой служения украинству. «Национально сознательные» деятели озаботились созданием украинской самостоятельной (именно самостоятельной, а не малорусской разновидностью русской) литературы. Об их стремлениях хорошо написал тогда один из галицко-русских публицистов: «Это не писатели, не поэты, даже не литературные люди, а просто политические солдаты, которые получили приказание: сочинять литературу, писать вирши по заказу, на срок, на фунты. Вот и сыплются, как из рога изобилия, безграмотные литературные «произведения»… Ни малейшего следа таланта или вдохновения, ни смутного понятия о литературной форме и эстетике не проявляют эти «малые Тарасики», как остроумно назвал их Драгоманов; но этого всего от них не требуется, лишь бы они заполняли столбцы «Зори» и «Правды», лишь бы можно было статистически доказать миру, что, дескать, как же мы не самостоятельный народ, а литература наша не самостоятельная, не отличная от «московской», если у нас имеется целых 11 драматургов, 22 беллетриста и 37 с половиной поэтов, которых фамилии оканчиваются на «енко»?»

«Политическим солдатом» стала и Лариса Косач, начавшая «службу» под руководством «политического капрала» — Олены Пчилки. «Великая мать» выбрала для дочери псевдоним — Леся Украинка. Любопытно, что на тот момент это прозвище не содержало в себе этнической характеристики и обозначало исключительно указание на территориальную принадлежность автора (Украиной называлась часть Малороссии, входившая в состав Российской империи. Малороссия австрийская — Галичина, Буковина, Закарпатье — Украиной не считалась).

Указала Ольга Петровна Лесе и жанр, в котором следовало творить. Тут все было ясно. «Кто помнит… 80–90-е годы, тот знает, какая большая стихотворная эпидемия тогда господствовала, — вспоминал известный «национально сознательный» деятель Александр Лотоцкий. — Каждый, кто хоть чуть-чуть чувствовал «пленной мысли раздраженье», неминуемо брался за перо, чтобы написать украинские стихи. Это была ни в каком писанном уставе неутвержденная, но в обычном употреблении общепринятая обязанность для тех, кто хоть немного ощущал в своей душе какие-то связи с родным народом и краем».

Ольга Петровна направила дочь по стезе лирической поэзии. В ряду других посредственных виршеплетов Леся писала, как умела. Иван Франко, друг семьи Косачей, весьма благожелательно настроенный к новоявленной поэтессе, все же назвал ее ранние сочинения «примитивно рифмованными детскими впечатлениями», «произведениями достаточно слабыми и манерными», «слабеньким откликом Шевченковских баллад».

«Цветы и звезды, звезды и цветы — вот и все содержание этих поэзий, — подмечал Иван Яковлевич. — А если прибавить к этому монотонную форму, многословность, недостаток пластических картин и недостаток выразительного, сильного чувства, то не удивляемся, что эти стихи не будят в нас никакого настроения и читаются без вкуса, как шаблонная работа, иногда хорошая и старательная, но все-таки без души».