Пятая четверть - Геннадий Михасенко

«Птерикс» стоял под черным толевым колпаком, похожим на буденовку, и выглядел забавно — как мальчонка, нахлобучивший эту дедовскую буденовку по самые ноздри, ничего не видящий из-под нее. Так и казалось, что вертик каким-то чудом трепыхнется и сдвинет колпак на затылок, и, чего доброго, из-под черных полей блеснут озорные диковатые глаза.

Ребята сразу взялись за костер, как всегда. Он был их третьим товарищем — и еду готовил, и согревал, и защищал от мошки, и даже разговаривал на своем особом языке, нужно было только подбросить охапку хвороста, чтобы вызвать его на откровенность.

Едва стружки задымились, Салабон выволок из кустов плаху, один конец которой был уже превращен в лопасть, и принес промасленную тряпку с инструментами — он их упрятал утром, встревоженный появлением фантиков.

— Ну, я продолжаю свое, а ты — свое, — сказал Гошка, беря топор.

Антон выбрал разводной ключ с плоскогубцами, подошел к вертолету и стянул с него колпак. Надпись ПТЕРИКС, сделанная наискосок полуметровыми красными буквами, и рог вала, торчавшего на растяжках над кабиной, ослабили сходство вертолета с ботинком. Теперь он скорее напоминал ящик, в котором запаковано какое-то секретное оборудование.

Распахнув дверцу, на которую приходилось две буквы — Т и Е, Антон вошел внутрь.

Внутренний вид «Птерикса» приводил Антона в состояние торжественности. Он понимал, что в кабине космического корабля все гораздо сложнее, чем тут, что даже в кабине самосвала сложнее, зато это была машина, собранная их руками, не мертвый макет и не какой-нибудь самокат, а машина, на которой они с Гошкой через несколько дней поднимутся в воздух. И она не могла быть сравнима ни с чем.

Середину кабины занимал редуктор. Он был прикреплен четырьмя болтами к деревянной подставке, жестко соединенной с полом. Из редуктора в разные стороны торчали два вала, на нижнем сидела рукоятка, на верхнем — коническая шестерня. К ней примыкала коническая же шестерня вертикального вала, который сквозь потолок выходил наружу, где к нему должны прилаживаться винты. На вал были насажены три шарикоподшипника: два нормальных и один, посредине, упорный, на котором во время полета будет висеть вся кабина.

Вал с подшипниками у Салабона был заготовлен давно, а установили его ребята за два дня.

Антон вытащил из-под редуктора банку с болтами и гайками, металлические растяжки и начал прилаживать их к хомуту, приваренному к шарикоподшипнику, — осталось только изнутри раскрепить вал да насадить винты. И вертолет готов. Все до гениальности просто.

Именно эта простота иногда вдруг озадачивала Антона. Как же так получилось, думал он, что почти за две тысячи лет только новой эры никому, кроме Салабона, не явилась мысль о подобном вертолете… Впрочем, сейчас так все развивается, столько кругом делается открытий, что почему бы и Гошке чего-нибудь не изобрести, ведь не дурак же он. Ученых больше занимают великие, космические идеи, они легко могли пропустить что попроще.

Сперва ребята работали по чертежам, точнее, по эскизам, которые Гошка довольно сносно рисовал на тетрадных листах, затем отказались от них — на месте все почему-то выходило иначе: и детали не сходились, и размеры не совпадали.

Гошка стучал топором. На плахе карандашом был вычерчен контур Бинта, и Салабон, следуя линии, крошил древесину, время от времени отходя и с прищуром всматриваясь в пропеллер.

Ему вдруг показалось, что вымеренная середина находится вовсе не на середине, а сдвинута. Он подсунул под центр палку, так и есть — половины не уравновешивались. «Запорол! — мелькнуло в голове. — Значит, доставать новую плаху!»

— Тамтам! — крикнул он. — Караул!

— Что? — У Антона заплелись ноги, он вывалился из двери.

— Иди сюда.

— У-уф, я уж думал — медведь.

— Хуже. Винту — труба. Неужели я, собака, сбился?.. Ну-ка давай прибросим. Держи. — Он сунул Антону кольцо рулетки. — Натягивай и ставь на ноль… Хорош. Не двигай. — Салабон долго рассматривал стершиеся цифры. — Так, 4-60 и 2-30. Ровно пополам.

— Мы так и вымеряли.

— Я знаю. Но почему тот конец перетягивает?

— Потому, что он еще не вырублен.

— Тьфу, дурак! Рехнулся. — Гошка хлопнул себя пальцами по лбу, счастливо рассмеялся и смотал рулетку. — Пока достроим, я спячу. И ты меня первым же рейсом прямо в сумасшедший дом, ага? Есть такой в Братске?

— Не знаю, но постарайся не спятить.

— Хоп. А винт ничего получается, верно?

— Пожалуй.

— Еще от силы дней пять и — фр-р! А не сварить ли картошечку, а, Тамтамчик?

Душой маленького хозяйства был закоптелый алюминиевый чайник с переломленной ручкой. Салабон нашел его в дядькиной кладовой. Чайник этот немало, видно, послужил самому дядьке в его рыбацких вылазках, но Гошке он все же показался слишком интеллигентным для таежной жизни, и Салабон добавил ему молотком несколько вмятин и свернул в сторону носок.

— Ты подсушись, а то опять простынешь, — сказал Гошка, вешая на крюк чайник с картошкой. — А я потюкаю.

Еле слышно зазвучал грибоедовский вальс, и Антон почувствовал, что его, Антоново, тело начинает вроде бы растворяться, исчезать… И чем больше он растворялся, тем более ощущал окружающее, все сразу: и сосны, которые с непониманием, то молча, то перешептываясь смотрят вниз, и вон ту березу, еще молодую, но уже почерневшую на треть, огрубевшую, обросшую лишаями и вообще, похоже, плюнувшую на себя в этой таежной мешанине, и ручей-нелюдим, который и не заметишь, пока в него не ухнешь, и Салабона, этого полуразбойника, полулешего с веселыми, плутовскими глазами, и «Птерикса», готового вот-вот вылупиться и расправить крылья…

Антон очнулся от голоса друга.

— А-а! — зашипел Гошка, обжигаясь и высыпая картошку на кусок толя. — Держись, родненькая!.. Сейчас мы тебя…

Салабон ел важно — рассекая картофелины крест-накрест, припорашивал солью и четвертинку за четвертинкой бросал в рот. Кожура как-то сама отставала. Антон же сдирал ее, перехватывал, дул на пальцы, даже катал картофелину по колену — играл, как кот с мышью. Ему нравилась эта борьба, за которой следовала такая аппетитная победа.

А вот чай пили без сладкого — пакет с сахаром оказался разгрызенным и пустым, постарался кто-то из лесной мелкоты: белки, бурундуки или мыши.

— Ну что, Тамтам, за работу?.. Как это по-испански — птериксэмос?

— Вэнсэрэмос! — серьезно повторил Гошка, сворачивая «кухню». — Жаль, что ты и сегодня не прихватил конфет, как раз бы к делу.

Подсыхая, на божий свет полчищами полезла мошка — ребята находились в самом ее логове. Антон достал свою вонючую сетку и повязал голову. К полудню в балке стало нестерпимо душно. Мошка кипела, как в котле, наслаждаясь сырыми испарениями.

Вчерне закончив винт, Салабон, истекая потом, забрался к Антону в кабину, проверил, Как у него движется дело, и предложил сходить на реку выкупаться. По ручью это было километра два с половиной. Антон, очумевший от духоты, согласился. Они припрятали инструменты, укутались плотнее и отправились, рассчитывая вскоре вернуться и поработать еще.

Ниже лес становился гуще и диче. Зелень тут словно обварили — все было жухлым, серым и поэтому казалось гнилым и трухлявым, хотя гнили и трухлявости и без того хватало.

— Тамтам! Чего отстаешь?

— Смотрю… На что, например, похожа вон та сухая сосна?

— Как на что?.. Сухая сосна и есть.

— На винтовку со штыком. Похожа ведь?

— Да вроде… Ну и что?

— А то, что это интересно, когда одно похоже на другое.

Где-то впереди работал бульдозер. Его мотор то стихал до чуть слышного поварчивания, то взревывал до надсады, точно бульдозер на гигантской качели, то отшатывался, то подлетал под самый нос ребят. Означился просвет. Приятели прибавили шагу и выскочили на вырубку. Метрах в двухстах блестела вода.

— Река! — крикнул Антон.

Бульдозер они увидели у самой воды, зарывшийся по фары в грязь. Это он ревел, пытаясь высвободиться, ревел, пока не завяз окончательно. Водитель сидел на кабине, ноги калачом, и пил молоко из бутылки прямо сквозь накомарник.

— Что, дернуть? — спросил Салабон.

— Дерни, если штанов не жалко.

— А я их сниму, все равно купаться.

— Тогда держи. — И бульдозерист кинул Гошке пустую бутылку. — Холодненькой воды, из глубины. Может, там покрепче.

— Хоп! — ответил Гошка. — А машина? Тебя же засосет. Или зальет.

— Выплыву по-собачьи.

— Нет, правда. Может, сбегать за кем?

— Уже побежали. Думаешь, я бы так вот и сидел?.. Ныряйте давайте, пить хочу.

Это была не река, а залив начинающего подниматься моря. С одной стороны лес не вырубили — не успели, видно, сосны подтопило, и теперь они выходили из моря, как тридцать три богатыря.

Ребята быстро разделись и кинулись в воду, спасаясь от мошки. У берега вода была теплая, настоявшаяся. Вздрагивая при каждом прикосновении подводных веток, Антон поплыл по лесу, взмах за взмахом теряя робость и скованность. Если бы море вдруг мгновенно опустилось, обмелело, то он наверняка оказался бы на сосне, в какой-нибудь рогульке, как лошадь барона Мюнхгаузена, привязанная к шпилю колокольни.