А что же завтра? - Айвен Саутолл

— Сэм, а твоя мама знает?

— Что знает, мэм?

— Где ты? Что с тобой? Куда ты попал?

Глупый вопрос. Откуда ей знать, когда Сэм еще и сам в этом толком не разобрался.

— Нет, мэм.

Правда ли, что у мистера Хопгуда какой-то смущенный вид? Что он занимается куском поджаренного хлеба с такой сосредоточенностью, которая была бы уместнее при карабканье на колокольню?

— Сразу же после завтрака, — сказала миссис Хопгуд, — напиши ей письмо, Сэм, и Берни его отправит, когда поедет в деревню за почтой.

У Сэма сердце покатилось, покатилось в пятки.

— Тебя сейчас дома хватились. О происшествии с трамваем станет известно. Из газет, может быть, и в полиции знают. Твои близкие будут страшно беспокоиться. Они подумают, что ты, может быть, потерял память и плутаешь по городу или что попал к лихим людям.

— Вряд ли.

— Конечно, подумают, Сэм.

— Но если я напишу письмо, они по штемпелю узнают, где я.

— Верно.

Как она не понимает? Как не понимает, что подходит время, когда мальчики должны действовать сами, в одиночку? Может быть, не такие мальчики, как Берни, но такие, как Сэм. Ведь это же очевидно.

— А я не хочу, чтобы они знали. Это все испортит. Я сам должен решать, что мне делать.

— Убежать от своих близких — это ужасный поступок. Ты о них подумал, Сэм? Каково это им? Разве дома тебя не любят?

Сэм опустил глаза, в душе у него родилась большая боль, потому что дома была мама.

— Ведь любят?

— Да, мэм.

— И ты их любишь?

— Конечно.

— Значит, твой долг ясен.

— При чем тут долг? — Он потряс головой, хотя теперь все очень ясно понимал и остро чувствовал. Им здесь нужно объяснить, что он не из тех, кто переваливает все на других. — Я потому и уехал, что люблю своих близких.

— Им будет трудно это понять.

— Они поймут, мэм. Мама у меня сообразительная. Я думаю, она уже обо всем сама догадалась в два счета.

— Тогда сообщи ей, что она не ошиблась. Пожалей ее. Она ведь извелась там от беспокойства по тебе. Если ты ее любишь, дай о себе знать.

— Она знает, что я не пропаду.

— Но ведь ты попал под трамвай.

— Но ведь не пропал? До сих пор ничего со мной не сделалось. И я не просился к мистеру Хопгуду в машину, правда? Он сам меня пригласил, верно ведь, мистер Хопгуд? И я вам благодарен за все, мэм, но моя мама знает, что обо мне можно не беспокоиться. Я три года продавал газеты. Я самый старший из мальчишек-газетчиков. Уж на меня-то можно положиться. Я сам разберусь, что к чему.

— Тогда оставайся у нас, пока не решишь, что тебе делать. И так и напиши своей маме, чтобы она знала. А я припишу два слова в низу страницы, так будет лучше всего. Никаких подробностей, просто два слова взрослой рукой.

Ишь хитрая. Не в таком роде, как тетечка, но тоже въедливая. Нельзя будет засунуть в конверт пустой листок, нельзя будет дать неверный адрес. А маме хватило бы его почерка на конверте — поняла бы, что он жив-здоров. Но нет, теперь его письмо прочтут и удостоверят. Ну как с ними сладишь, ей-богу! От одного отвяжешься, другой лезет. Словно в прозрачной банке живешь, только чуть-чуть крышку приоткроешь, кто-нибудь тут же ее снова завинтит.

Сэм бросил отчаянный взгляд на мистера Хопгуда. Уж он-то должен был понять. Он же знает. Но тот смотрел в сторону, словно это дело было не в его власти.

— Доедай, Сэм, — сказала миссис Хопгуд. — Тебе сегодня сила понадобится. Вернется Берни с почты, ты ему поможешь золото рыть, если не будет дождя.

Салли собралась в школу. Сэм очень удивился.

— До свидания, Сэч! До свидания, Дейв! — крикнула Салли собакам, которые бегали вдоль забора по цепи.

Берни выкатил велосипед, чтобы ехать на почту. Салли тоже выкатила велосипед, и они поехали вместе. Велосипеды у них были какие-то чудные, вроде бы самодельные.

— До свидания, Кустик! — крикнула Салли козлу на привязи.

Сэм тоже потянулся к воротам, точно пес в надежде, что его погладят по голове, но Салли и Берни оглядывались только на коров, свесивших головы через забор выгона.

— До свидания, Белинда! До свидания, Кэтти! — кричала Салли.

У Сэма в школе не было никого похожего на Салли. Был бы кто-нибудь, он бы не уехал. Бог ты мой, вот бы Салли жила с ним по соседству, а не маленькая Роз. Прошлый год двадцать четыре девчонки было у него в классе, но ни одну из них он не хотел бы поцеловать, пусть бы хоть приплатили. Ну, может, разве Хэрри Томпсон или Джули Роудс, но с закрытыми глазами. А нынешний год, не поверите, весь класс — одни мальчишки. Сэм бы думал — если бы задумался об этом, — что Салли должна работать дома по хозяйству, как другие девочки ее возраста. Может, она, конечно, отстала и учится в младшем классе.

Ее не будет целый день. Целый день без Салли! Как он выдержит семь часов ожидания? Укатили бок о бок, канули в туман, и Салли даже рукой не махнула.

Сэм не успел с ней поговорить. Она вроде Берни, молчаливая. Оба помалкивают, никому слова не скажут, разве отцу с матерью да козам, коровам и собакам. Салли, видно, дела до него нет, хоть он умри. Только ведь девчонки всегда притворяются равнодушными, когда им кто-то нравится. Это просто правило такое, ему знающие ребята рассказывали.

Обидно, что она уехала. Ну да он к ней вернется через десять лет.

Сэм оглянулся. Дома не было видно, все затянул густой туман, словно занавес, опущенный на мир.

Сэм приоткрыл ворота, выскользнул вон и побежал по дороге в сторону, противоположную от деревни. Плохо, конечно, что пальто осталось в доме, но если он вернется за пальто, они заметят и догадаются. Зато путь свободен, есть десять пенсов в кармане и сытый желудок.

Ему немало труда стоило внушить себе эту мысль о необходимости бежать отсюда и покинуть Салли. Хотя, конечно, он ее всюду будет возить с собой, в сердце. Но разве это одно и то же? Надо мне было опять завестись, точно граммофон, и все о себе выболтать! Вечно вот так. Вечно рассказываю о себе, что не нужно. Дурак я, что ли? Ну к чему трепаться, когда понимаешь, что делаешь себе же хуже? Ведь я мог бы ее поцеловать, знаю, что мог бы, и поцеловал бы непременно. Знаю, и всё. Может, не сразу, а через неделю или две, но это точно. А золото копать разве плохо? Вдруг бы нашел что-нибудь, глядишь, и можно было бы больше не думать про эти несчастные шестьдесят четыре «Геральда», а мама раз в жизни перестала бы изводиться.

Издалека донесся голос, приглушенный зов, словно бы обмотанный туманом:

— Сэ-эм!.. Не глупи!..

И мистера Хопгуда покидать было тоже обидно.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

Гипсленд, широкий край, расположен где-то на востоке, в том же примерно направлении, прикинул Сэм, что и тогда, когда он уходил от взрослой Роз. Точно-то определить нельзя в такой туман. Но он продвигался вперед, уходил все дальше от дома в широкий простор; он это чувствовал — знаете, как бывает? — нутром.

Было очень холодно. По обочине под пучками сухой травы еще виднелись кое-где заледенелые остатки снега, а на кустах, густых и колючих, никли к земле желтые цветы, отяжелев от росы и дождя. Как не хватало Сэму его пальто, до того бы оно сейчас было кстати! Он прибавил шагу, надеясь согреться быстрой ходьбой, разгорячиться до пота, но в теле оставался стылый холод, и синяки давали о себе знать голосами боли. А воздух саднил, как рана, обжигал горло, сдавливал легкие, мешал дышать. Может быть, его окружило облако, густое облако, а вовсе не туман? Может быть, он, сам не зная как, взошел на такую высоту, где мало кислорода? Разве определишь? По сторонам глядеть бесполезно, ничего не увидишь. Или, наоборот, он не заметил и спустился ниже уровня моря? Как сказал мистер Хопгуд? На дворе туман, будто на дне морском.

Может быть, он очутился в океанской глуби, вокруг в подводной полутьме высятся огромные зловещие груды водорослей, почти недвижные, лишь еле заметно колышущиеся, оттого что живые. Нет, не нравится ему это, совсем не нравится, хоть и очевидно, что выдумки.

Дома у него и туман совсем другой. Дома сквозь туман проглядываются цепочки огней, мерцают и лучатся, точно звезды, точно божества или ангелы в пестром сиянии. И всегда где-то неподалеку есть Уикем-стрит и мамина печка. Или ребята рядом, и ты идешь в школу, входишь в дверь, там тепло и радостно, и вы садитесь на горячие радиаторы у стены, а ладони подкладываете под себя и радуетесь, что пришли, потому что день — особенный, на улице туман. Совсем не так, как тут.

Тут не было огней, потому что сейчас день, да и не могут огни расти на деревьях или свисать с облаков. И ни одного человека вокруг, не слышно людских голосов, нет рядом ребят, чтобы все было настоящее, взаправдашнее, и нет надежного чувства, что стоит крикнуть погромче, и кто-нибудь непременно придет на помощь. Тут нет никого, кроме Хопгудов и их знакомых.

Во всем этом было что-то запредельное, такое, над чем уже не властны обычные силы зрения, слуха и обоняния, словно, ступив за ворота, он подчинился могучему внутреннему порыву, быть может, вовсе не ко благу; словно, не откликнувшись, когда его позвали, оборвал еще одну нить из тех, что связывали его с жизнью. Сколько таких нитей осталось ему перервать, прежде чем пресечется окончательно его связь с жизнью и он погибнет? Не слишком ли много он их перервал за последние два-три дня? Странное «запредельное» чувство, когда сознаёшь, хоть и как-то бессознательно, что двигаешься с шорами на глазах, что начатый путь предстоит все равно пройти до конца, через что бы он ни пролегал…