Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

В следующем году Солсбери отказался поддержать германские притязания на острова Самоа, и кайзер угрожал отозвать из Лондона своего посла. Вильгельм поспешно отправил своей бабушке исключительно грубое письмо, в котором раскритиковал ее премьер-министра: «Такое отношение к интересам и чувствам Германии словно громом поразило всех нас и создало впечатление, что лорду Солсбери до нас не больше дела, чем до Португалии, Чили или патагонцев». В письме была и угроза: «Если столь высокомерное отношение правительства лорда Солсбери к делам Германии сохранится, то я опасаюсь, что это станет постоянным источником недопонимания и взаимных обвинений между двумя нациями – а это в итоге приведет к вражде»[121]. Проконсультировавшись с Солсбери, старая королева отвечала очень твердо: «Тон, в котором вы пишете о лорде Солсбери, не может быть оправдан ничем, кроме вашего минутного раздражения, поскольку я не думаю, что иначе вы стали бы писать в такой манере. Я сомневаюсь, что какой-либо государь когда-либо писал в подобных выражениях о премьер-министре другого государя, да еще и собственной бабушки»[122].

Англо-бурская война стала источником новых трений. Фактически германское правительство помогло англичанам, отказавшись присоединиться к коалиции государств, которая должна была принудить Великобританию заключить мир с двумя бурскими республиками. Германия не добилась этим той благодарности, на какую могла бы рассчитывать, – отчасти из-за того, что Бюлов, вслед за другими странами, обращался к Британии в снисходительном и высокомерном тоне. Как позже говорил тогдашний фактический глава министерства иностранных дел, Фридрих фон Гольштейн: «Действуя в дружественной манере, а выражаясь в недружественной – мы провалились между двух стульев (под «мы» подразумевается Бюлов)»[123].

Более того, тот факт, что германская общественность, начиная с императрицы, была настроена главным образом пробурски, подтверждал убежденность Англии в том, что Германия активно способствует британским неудачам. Ходили слухи, что германские офицеры вступают в бурские отряды добровольцами – тогда как на самом деле кайзер запретил им принимать участие в войне. В первые месяцы войны Британия захватила три немецких почтовых парохода, заподозренные (несправедливо, как выяснилось позже) в транспортировке военных грузов для буров. Согласно германскому дипломату Экардштайну, самым опасным грузом на борту одного из них были ящики со швейцарским сыром. Англичане не торопились отпускать суда, и германское правительство в угрожающих выражениях обвинило Великобританию в нарушении международного права. Бюлов, заинтересованный в дальнейшем продолжении переговоров с Чемберленом, писал тогдашнему канцлеру Гогенло[124]: «Острота и глубина той неприязни, которая так неудачно вспыхнула в Германии по адресу Британии, крайне опасна для нас. Если английская общественность ясно осознает, что в Германии сейчас доминируют антибританские настроения, то отношения между нашими странами будут серьезно испорчены»[125]. На самом деле «английская общественность» была стараниями английской прессы отлично осведомлена о настроениях немцев. В элитном клубе Athenaeum была даже специальная экспозиция германских карикатур и антибританских статей[126].

В те времена еще не проводилось опросов общественного мнения, но складывается ощущение, что к началу XX в. позиции элит обеих стран постепенно ожесточались, что затронуло как дипломатов и парламентариев, так и военные круги[127]. К этому добавлялся новый фактор, смущающий умы многих представителей правящих кругов, – общественное мнение. В 1903 г. граф Пауль Меттерних, сменивший Гацфельда в качестве германского посла в Лондоне, со общал домой: «Наименьшую неприязнь к нам испытывают высшие классы общества и, возможно, самые низшие его слои – то есть основная масса рабочих. Но представители тех групп населения, что лежат посередине, и люди умственного труда – в большинстве своем нам враждебны»[128]. Громкие призывы общественности обеих стран к тому, чтобы их правительства предприняли какие-нибудь шаги друг против друга, не только оказывали давление на ответственных лиц, но и устанавливали пределы тому, как далеко они могли зайти при возможном налаживании отношений.

Например, кризиса в вопросе о Самоа вполне можно было избежать, поскольку на кон не были поставлены какие-либо значимые национальные интересы сторон. И все же он оказался довольно тяжелым – безо всякой нужды, но лишь по причине возбуждения общественности, особенно в Германии. Экардштайн говорил: «Хотя громадное большинство наших «кабацких политиков» даже не знало, что вообще такое Самоа: рыба, дичь или иноземная королева, – тем громче они кричали, что, чем бы оно ни было, – оно немецкое и должно навсегда таковым остаться»[129]. Германская пресса внезапно решила, что Самоа является ключевым пунктом для обеспечения национальной безопасности и престижа[130].

Однако общественное мнение неустойчиво. Вспомним резкую перемену настроений в США, когда в 1972 г. Никсон побывал в Пекине и Китай из злейшего врага превратился в нового друга. Когда королева Виктория в последний раз тяжко заболела, кайзер поспешил к ее постели, хотя Англо-бурская война еще шла, и германское правительство опасалось, что Вильгельма могут встретить враждебно. Он пробыл с ней два с половиной часа до самой ее смерти, а позже утверждал, что помог своему дяде, тогда уже королю Эдуарду VII, поднять ее тело в гроб. Ее тело было, как он позже вспоминал, «таким маленьким – и таким легким»[131]. The Daily Mail назвала Вильгельма «другом, который познается в беде», а The Times отметила, что германский император «займет в нашей памяти прочное место, сохранит нашу привязанность». The Telegraph напоминала своим читателям, что Вильгельм – наполовину англичанин: «Мы никогда не переставали втайне гордиться тем, что одна из наиболее поразительных и одаренных личностей, рожденных среди европейских монархов со времен Фридриха Великого, в значительной мере приходится нам родней». Во время прощального обеда перед своим отбытием кайзер призвал к дружбе: «Нам следует создать англо-германский союз, в котором вы контролировали бы моря, а мы – отвечали за дела на суше; при таких условиях ни одна мышь не пробежала бы в Европе без нашего разрешения»[132].

Экономическая конкуренция, напряженные взаимоотношения, в которых взаимные подозрения порой сменялись открытой враждебностью, давление общественного мнения… – всем этим можно объяснить то, что пожелания Вильгельма не сбылись и перед 1914 г. Британия с Германией двинулись расходящимися путями. Но все же если бы Германия и Австро-Венгрия снова стали врагами – каковыми они и были до 1866 г. – или если бы между Британией и Францией началась война, то можно было бы с такой же легкостью найти и основания для сближения. И если бы Германия с Британией все же заключили союз, то точно так же легко можно было бы найти объяснения и этому. Так что, при всем сказанном выше, остается вопрос – почему же эти две державы стали так враждебны друг другу?

Отчасти это можно объяснить тем, каким образом Германия управлялась. Сложный и в чем-то удивительный человек правил этой страной с 1888 по 1918 г., имея в своих руках слишком много власти до того самого момента, когда его принудили к отречению. Союзная пропаганда обвиняла Вильгельма II в том, что он начал Великую войну, и победители какое-то время всерьез собирались привлечь его к суду. Это, вероятно, было бы несправедливо: Вильгельм вовсе не желал всеобщей европейской войны и во время кризиса 1914 г. он, как и прежде в подобных случаях, был склонен сохранить мир. Наблюдательный граф Лерхенфельд, представлявший в Берлине Баварию до Великой войны, считал, что намерения императора были чисты: «Кайзер Вильгельм ошибался, но не грешил по своей воле»[133], – однако его жесткая риторика и возмутительные для многих заявления создавали ошибочное впечатление о нем. Тем не менее он внес решающий вклад в формирование процессов, которые разделили Европу на два хорошо вооруженных враждующих лагеря. Решив построить военный флот, который мог бы бросить вызов британскому могуществу, он вбил в англо-германские отношения клин, что привело к значительным последствиям[134]. Кроме того, эксцентричное поведение Вильгельма, его изменчивые увлечения и склонность к необдуманным заявлениям только помогали возникновению образа «опасной Германии», своего рода волка-одиночки, который не станет придерживаться правил международных отношений в своем стремлении к мировому господству.