Следователь по особо секретным делам - Алла Белолипецкая

из конверта свернутый вчетверо лист писчей бумаги, исписанный аккуратным убористым почерком, и стал читать.

6

История, случившаяся на почтовом тракте «Санкт-Петербург – Варшава» в феврале 1844 года, получила широкую огласку, – писал Федор Васильевич. – Так что белорусский поэт польского происхождения Владислав Сырокомля даже переложил её на стихи. Свое стихотворение он назвал «Почтальон». В нем он детально изложил, как некий ямщик, возивший почту на упомянутом тракте, невольно стал причиной смерти собственной невесты. «Ямщиком», впрочем, его назвал уже русский переводчик этого стихотворения – Леонид Трефолев. И это было не вполне верно с формальной точки зрения. Ямщиками в царской России именовали возниц на почтовых тройках, а на том тракте почту доставляли верховые почтальоны. Но в целом стихотворение и его перевод весьма точно воспроизводят суть произошедшего. Могу это утверждать достоверно, поскольку сверялся с архивными записями.

Правда, «народная» песня, в которую преобразовалось стихотворение Трефолева, отличается недосказанностью. Из неё не ясны причины, по которым замерзла невеста ямщика, поскольку изначальный текст стихотворения был для песни почти вдвое сокращен. В итоге слушателям непонятно, из-за чего ямщик винил себя в смерти невесты, тогда как баллада Сырокомли трактует это однозначно. Почтальон спешил доставить «эстафету», с которой его отправил почтмейстер. А потому проигнорировал зов замерзавшего в поле человека. И только на обратном пути понял, что позволил погибнуть своей возлюбленной. Имя ямщика было – Артемий Соловцов, имя его невесты – Ганна Василевская, фамилия почтмейстера – Уваров.

При этом Соловцов явился с повинной: признался в судебной палате, что оставил человека в смертельной опасности. Однако никакого наказания за причинение смерти по неосторожности не понес. Председатель судебной палаты, Платон Александрович Хомяков, по невыясненной мною причине отпустил Соловцова. И в дальнейшем никакое дознание относительно обстоятельств смерти Ганны Василевской не производилось.

– Платон Александрович Хомяков, – прошептал Скрябин, а потом быстро перевел взгляд на дату внизу листка: 17/VII.1939.

– Так точно, – кивнул Великанов. – И я почти не сомневаюсь в том, что ваш сосед, который замерз в собственной квартире – один из его дальних родственников.

– Вот, прочти! – Николай протянул листок Мише, а у Великанова спросил: – Почему вы не сообщили обо всем этом Андрею Валерьяновичу Назарьеву?

– А с чего вы взяли, что я не сообщил?

– В отчете о белорусском деле я такой информации не нашел.

– Ну, стало быть, Андрей Валерьянович не счел нужным внести её туда. История-то – столетней давности. Вот он и решил: интереса она не представляет.

А Миша, быстро просмотрев записи Великанова, вернул листок Николаю и спросил:

– Это что же получается: кто-то сто лет спустя решил свершить возмездие? Отомстить за Ганну Василевскую?

– Ну, сам-то Артемий Соловцов погиб намного раньше, – заметил Федор Великанов.

«Да и другие погибали раньше», – мысленно прибавил к этому Скрябин.

– Что же, Федор Васильевич, – сказал он, – если у вас появятся для меня еще какие-то истории – милости прошу в мой кабинет. А сейчас вы можете идти.

7

Когда Великанов ушел, Николай и Миша снова вышли на лестницу и поднялись вверх на один этаж. На двери библиотеки – архива «Ярополка» – стоял кодовый сейфовый замок. Но Скрябин его код знал: Валентин Сергеевич давно предоставил ему доступ без ограничений ко всей информации, касавшейся проекта.

– Кто же мог здесь бегать полчаса назад? – удивленно проговорил Миша, когда они с Николаем вошли в архив и включили свет.

Помещение выглядело совершенно безжизненно: папки стояли на стеллажах безукоризненно ровными рядами, стулья возле двух письменных столов были аккуратно задвинуты, черные фланелевые шторы на окнах – опущены. Но главное – здесь не ощущалось недавнего присутствия человека: воздух не был взбаламучен. Николай не знал, каким еще словом можно выразить то впечатление, которое производила на него аура мест, недавно посещенных людьми.

– Кто бы это ни был, – сказал Скрябин, – нас он дожидаться не стал.

И, едва он это произнес, сейфовая дверь архива отворилась наружу. И в дверном проеме возник человек, чью фотографию Николай видел вчера в личном деле: красивый грузин тридцати лет от роду. Ростом немногим ниже Скрябина, стройный, с осанкой, как у балетного танцора, с крупными и правильными чертами смугловатого лица.

– Здравствуйте, товарищ Скрябин, – проговорил он. – Я узнал, что вы с товарищем Кедровым пошли сюда, и решил не ждать, пока вы меня вызовете – сам пришел к вам. – Если в его речи и слышался грузинский акцент, но легчайший, едва уловимый.

– От кого вы узнали, что мы в архиве? – Николай никого об этом не информировал – просто не успел бы этого сделать.

– Федор Великанов предположил, что вы сюда поднялись.

По всему выходило: Федор Васильевич всё-таки слышал звуки, доносившиеся сверху, только виду не подал. И выводы сделал правильные.

Скрябин пожалел, что оставил тряпичный мячик в своем кабинете – запер в шкафу, где хранились артефакты. Но решил: он всё равно побеседует сейчас с последним из четырех участников белорусской следственной группы.

– Что же, давайте присядем и поговорим. – И Николай указал грузину на один из библиотечных письменных столов, к которому как раз были приставлены три стула.

Глава 7. Невеста ямщика

18 июля 1939 года. Вторник

1

Абашидзе уселся, держа спину всё так же прямо. Миша Кедров притулился к столу сбоку и положил перед собой блокнот. А вот сам Николай отодвинул свой стул от стола – сел от него метрах в полутора. И принялся разглядывать грузина.

Ничего особенного он в Отаре Абашидзе не наблюдал. Не замечал ничего такого, что могло бы способствовать его ускоренному забыванию всеми знакомцами – мнимой размытости облика, к примеру. Дар Абашидзе – способность отводить глаза – не был в действительности такой уж редкостью. Знахари исстари пользовались подобными приемчиками, чтобы упростить психологическое воздействие на объект. Но тут, похоже, имело место забывание самопроизвольное: воспоминания об Отаре Абашидзе начинали блекнуть, едва он выходил из поля зрения человека.

«Интересно, – подумал Николай, – а мы с Мишкой тоже его забудем?»

И он обратился к другу – официально и сухо:

– Товарищ Кедров, я прошу вас дословно протоколировать всё, о чем мы с товарищем Абашидзе будем говорить.

Михаил коротко кивнул и нацелил на страницу блокнота карандаш.

– Вот мой первый вопрос, – проговорил Николай. – Какое вы получили образование, Отар Тимурович?

– А какое это имеет отношение