Токийский декаданс - Рю Мураками

— Вот, это она! Она спрашивала! — кричал бармен.

Я, подволакивая ногу, пошла в сопровождении полицейских к машине. На меня надели наручники, и стоило мне раз дернуться, я тут же получила легкий удар по голове, и меня лапнули за грудь.

— Она моя подруга!

Женщина, которая недавно пела мне арии в парке, появилась откуда-то все в том же платье. Она отобрала меня у полицейских, а они только твердили: "Эта тоже какая-то больная. Вы что, из одной палаты?" Они отпустили меня, и я ушла с женщиной в парк. Там я села на скамейку и, найдя траву, которую однажды бабушка прикладывала моему отцу к ране, прилепила на место укуса. Женщина залезла на скамейку поодаль, соединила руки на груди и начала петь хорошо знакомую мне колыбельную. Размышляя о том, кто ее написал, Брамс или Шуберт, я опять вспомнила его пенис и, несмотря на всю красоту пения, не могла перестать плакать.

Someday

Мы стояли в очереди перед автоматом по продаже билетов. А он наблюдал за мной из примерочной в обувном магазине.

— Гляди, он на тебя всю дорогу пялится, — сказала Юми, и я обратила на него внимание.

Он был в серо-голубом вязаном блузоне с отделкой из кожи и покупал темно-коричневые ботинки за тридцать тысяч. Он смотрел на меня с таким выражением лица, будто встретил родного человека, и не сводил с меня глаз, даже когда расплачивался. Юми сказала:

— Не по себе как-то.

А мне было нормально. И не потому, что он дал мне билеты на концерт Синди Лаупер, а потому, что я захотела его, когда увидела.

Потом мы сидели во "Фрут Парлор", он ел сэндвич и пил дынный сок. Он развлекал нас рассказами о том, как девочки, забравшиеся на сцену и танцевавшие на ней во время выступления в "Принс Парке", оказались подставными, как Стиви Уандер, будучи слепым, выбирает себе только красивых девочек, как Хью Луис пукнул в бане Ёсивары. Я жевала кекс, запивая напитком из гуавы, и думала только о том, чтобы Юми поскорее убралась.

Мы учились в разных школах, а познакомились на выступлении. Она выше и страшнее меня, а месяц назад рассказала, как ходила с парнем из драматической школы на четыре года старше ее на концерт и на обратном пути переспала с ним в "Сити-Отеле" на Синдзюку.

— Извините, а кем вы работаете? — спрашивает его она.

— Осветителем.

— Я так и думала. — Она сгибается от смеха, прикрывая рот рукой.

Вот дура! Ничего смешного. А он смотрит на меня, улыбается и словно говорит: "Да, дура она у тебя. Дура и страшная вдобавок. А вот ты красивая". И мне становится хорошо.

— Не думайте, я не простой осветитель на концертах. Я обычно рекламу пускаю во время всяких представлений. Пару раз даже над фильмами работал, но там мне не понравилось — зарплата маленькая и работы навалом. Лучше всего на дискотеках заниматься освещением. Только не на известных, а на особых, для взрослых. — Он вынул из кармана два билета с красным штампиком "Проход разрешен".

— Аа! Как классно! — завопила Юми, а мне сразу же захотелось заткнуть ей чем-нибудь рот.

А если быть точной, теми разложившимися воробьями, которых я обнаружила утром в саду.

А еще я хотела крикнуть: "Не давай ей! Пойдем вместе с тобой!", но он, похоже, не услышал и протянул нам каждой по билетику. Мне стало грустно, но он сказал:

— Я буду на рабочем месте, так что встретимся у выхода.

И мне полегчало.

Дома меня ждали одиннадцать маминых друзей по бассейну, которые пили пиво в гостиной, несмотря на светлое время суток, сообщение о том, что папа вернется с работы поздно, и Кэйити, мой младший брат, резавшийся в "Метроид".

— Я делаю суши, что будете? — прокричала мама из кухни.

Кэйити, не отрываясь от экрана телевизора, заказал лук с тунцом и угря, а я ничего не ответила.

Раскрасневшаяся мама заглянула ко мне в комнату и добрым голосом спросила, хочу ли я суши. Я только о нем и думала и сама не заметила, как у меня учащенно забилось сердце. Мама заметила мое возбуждение и спросила, что произошло. Я рассказала ей, что сегодня случилось.

— Я хочу вернуть деньги за билеты.

— Вы с Юми пойдете?

— Да.

— Не задерживайтесь.

— В девять закончится, я еще потом хочу в ресторан сходить.

— Он настолько хорош?

— Сама не знаю. Но я с ним чувствую себя спокойно.

Мама кивнула.

— Сколько тебе, говоришь, исполнилось, семнадцать? — Она чмокнула меня в щеку и дала пакетик с моими любимыми суши-маки с омлетом, икрой и огурцом.

— С пивом хорошо бы пошло, но не может же ребенок так часто пить пиво.

Я знаю, что у мамы есть любовник. Он даже приходил один раз к нам домой. Кэйити он не понравился. Он носит усы, а возраста такого же, как и папа. Я сказала маме, что надо было любовника помоложе выбирать, а она буркнула: "Дура", застенчиво улыбнулась и покачала головой. Кэйити заснул, а мама отправилась с друзьями в ближайший бар. Я позвонила Юми и целый час болтала с ней о контрацептивах, о масле "Джонсоне бейби", о кровотечении, о биде и о многом другом. Я и сама не заметила, как папа вернулся домой и стоял рядом со мной, ожидая окончания разговора. По его лицу невозможно было понять, сердится он или грустит. Скорее всего, и то и другое. Его взгляд, обращенный на меня, был совершенно чужим, а потом он спросил:

— Где мама?

— Пошла пить.

Он ничего не ответил и прямо с сумкой на плече прошел в кухню, взял из холодильника пиво и отхлебнул из банки. По крайней мере, звуки из кухни наводили именно на такую мысль.

— Ты проголодался? Он не ответил.

Я пошла в комнату к Кэйити, подоткнула ему одеяло, как мама научила, а потом вернулась на кухню и молча сделала папе сэндвич с тунцом и луком.

— С кем она пошла?

— Со знакомыми по бассейну.

— Снова караоке.

— Мама не очень любит караоке. А ты часто ходишь?

Он отрицательно покачал головой. Крошки от сэндвича попали ему на воротник и на колени. Он был похож на тех беспомощных стариков, которых я когда-то видела в учебном фильме на уроке этики. Мне стало очень его жаль.

— Я так давно не ел таких вкусных сэндвичей.

Он произнес это еле слышно. Его палец испачкался майонезом, который сочился между кусками хлеба, и он, не найдя под рукой ничего, чтобы вытереть, облизал его противного цвета языком. В этот момент я стала монахиней, которые ухаживают за больными в лепрозории калькуттских трущоб. Мне отчаянно захотелось закричать: "Папа, все будет хорошо!" И я решила отправиться на поиски мамы.

Я вернулась к себе в комнату, распустила волосы, надела колготки, намазалась помадой, потом стерла ее, затем начала примерять на себя одежду, висевшую в шкафу, и смотреться в зеркало. Сколько ни выпендривайся, все равно дура, решила я, и перед глазами встало уставшее лицо папы, жующего сэндвич, и испещренное морщинами лицо мамы, и мне показалось, что счастье, оно как раз здесь, между ними. Кэйити спал на втором этаже двухэтажной кровати. Его членчик, похожий на кончик сырого аспарагуса, свисал из трусов, а я вдруг ощутила себя на празднике, и мне очень захотелось разрисовать членчик брата помадой. А мои папа и мама старики в трущобах Калькутты. А то, чего я хочу, находится за пределами этого дома, и это только между мной и мамой. Почему есть такие женщины, которые не работают в офисах, заставленных комнатными растениями, не печатают своими красивыми пальчиками, не принимают международных звонков, не следят за курсом акций, которых не лапают скабрезные деды, а они не смеются им в ответ, чтобы не обидеть, которые не видятся с осветителем, встреченным мной сегодня, или с ему подобными. Они сожительствуют с невообразимо красивыми людьми искусства, лижутся с ними, когда проголодаются, не идут есть сэндвичи, а если и идут, крошки не теряют. Таких счастливых женщин полно, но это не я, и не моя мама, я никогда такой не стану. И мама не станет, вот и превратится в старуху из калькуттских трущоб.