Эйсид Хаус - Ирвин Уэлш

— Бабушка, — улыбнулся я.

— Грэм! — воскликнула она, и ее лицо расплылось в сердечной улыбке. — Господи, я не могу в это поверить! Заходи! Заходи!

Она усадила меня, болтая без умолку в возбуждении, ковыляя взад и вперед с ее маленькой, примыкающей к комнате кухни, где она медленно и неуклюже готовила чай.

— Я продолжала спрашивать твою мать, почему ты никогда не приходишь повидать меня. Ты всегда раньше приходил по субботам на обед, помнишь? А твой сладкий пирог, помнишь, Грэм? — говорила она.

— Да, пирог, бабушка.

— На старой квартире, помнишь? — продолжала она с тоской.

— Я хорошо это помню, — кивнул я.

Это была кишащая паразитами дыра, непригодная для человеческого существования. Я ненавидел это пещерное жилище. Эту лестницу, сюрприз подъема на верхний этаж, сюрблядскийприз для ступней моих ног, уже заебанных отвратительным ритуалом хождения вверх и вниз по Лейф Уок и Джанкшн Стрит; бабушка, не замечающая нашу боль и дискомфорт, перетирающая кучу неуместного, светского дерьма с любой старой вороной, попадающейся нам по дороге; старший брат Алан, выплескивающий на меня свое раздражение и злобу, пихающий, пинающий меня или выкручивающий мне руку, когда она не смотрела, а если она даже это видела, то ей было наплевать. Мики Уайр получал больше защиты от Сайма на Айброксе, чем я когда-либо видел от этой старой дуры. Затем, после всего, чертова лестница. Боже, как я проклинал эту гнусную лестницу!

Она вошла, печально взглянула на меня, и покачала головой, опустив подбородок на грудь.

— Твоя мать говорила, что у тебя были неприятности. С этими наркотиками и тому подобным. Я сказала, только не наш Грэм, разумеется, нет.

— Люди склонны преувеличивать, бабушка, — сказал я, когда спазм боли выстрелил сквозь мои кости, и неистовая дрожь вызвала выделение затхлого пота из моих пор. Черт, черт, черт.

Она снова появилась с кухни, неожиданно возникнув передо мной как выскакивающая фигурка из старого ящичка.

— Я так и думала. Я сказала нашей Джойс: «Только не наш Грэм, у него больше мозгов, чем у кого-либо другого».

— Мама ошибается. Я получаю удовольствие от себя самого, бабушка, не могу сказать это по-другому, но я не касаюсь наркотиков. Мне не нужны наркотики, чтобы получать удовольствие от жизни.

— Вот именно это я и сказала твоей матери. Парнишка из Аберкромби, говорила я ей, вкалывает как черт и отдыхает на полную катушку.

Моя фамилия была Миллар, а не Аберкромби, как у бабушки. Старая калоша, казалось, верила, что быть представленным как Аберкромби — это высочайшая возможная акколада, к которой человек может стремиться, хотя, скорей всего, если ты хочешь продемонстрировать мастерство в алкоголизме и воровстве, то это наверняка самый подходящий случай.

— Да, это у Аберкромби не отнять, а, бабушка?

— Правильно, сынок. Мой Эдди — твой дед — он был такой же. Работал как проклятый и в отдыхе знал толк, и он был самый приятный человек, который ступал по этой земле. Он никогда нам ни в чем не отказывал, — она гордо улыбнулась.

Не отказывал.

Моя техника находилась во внутреннем кармане. Шприц, ложка, ватные шарики, зажигалка. Все, что мне нужно, так это несколько гран геры, тогда можно просто добавить воды и всего делов-то. Мое спасение в этой банке.

— Где туалет, бабушка?

Несмотря на маленькие размеры квартиры, она настояла на том, чтобы проводить меня к сральнику, как будто иначе я бы заблудился. Она кудахтала и причитала, словно мы готовились отправиться на сафари. Я попытался отлить по-быстрому, но не смог помочиться вообще, и бесшумно на цыпочках прокрался в спальню.

Я поднял постельное белье, свисавшее на пол. Огромная старая банка из-под песочного печенья с видом Дворца Холирод величественно стояла под кроватью. Это было нелепо, акт абсолютной криминальной глупости оставить ее просто торчащей здесь без присмотра в такое время и в таком возрасте. Если не я, то это сделает кто-нибудь другой. Разумеется, она бы захотела, чтобы деньги достались мне, а не какому-нибудь чужаку. Если бы я не взял эти башли, я бы потом дико мучился. В любом случае, я планировал слезть скоро с иглы; может быть найти работу или пойти в колледж или что-то в этом роде. Старая калоша совершенно справедливо получит по заслугам. Никаких проблем.

Отвинтить крышку от ублюдка на поверку оказалось чрезвычайно сложно. Мои руки дрожали, и я не мог найти какую-нибудь точку опоры. У меня начало было получаться, когда я услышал позади себя ее голос.

— Так! Вот в чем все дело!

Она стояла прямо надо мной. Я думал, что услышу неуклюжее шарканье старой перечницы, приближающееся к спальне, но она была как чертов призрак.

— Твоя мать была права. Ты вор! И все ради твоей привычки, твоего наркотического привыкания, так?

— Нет, бабушка, это просто...

— Не лги, сынок. Не лги. Вор, вор, который крадет у своих это плохо, но лжец даже еще хуже. Ты не понимаешь, куда ты катишься со своей ложью. Убирайся от этой чертовой банки! — рявкнула она так неожиданно, что я был просто ошеломлен, но остался сидеть там, где сидел.

— Мне нужно немного денег, понятно?

— Ты не найдешь там никаких денег, — сказала бабушка, но по тревоге в ее голосе я предположил, что она лгала. Я вскрыл крышку, и обнаружилось, что это правда. Поверх пачки старых фотографий лежал какой-то беловато-коричневый порошок в пластиковом пакете. Я никогда еще в жизни не видел так много ширева.

— Что, черт возьми, это...

— Руки прочь оттуда! Убирайся! Чертов вор!

Она внезапно лягнула своей костлявой, хилой ногой и угодила ей мне сбоку в лицо. Больно не было, но это шокировало меня. Ее ругань шокировала меня даже еще больше.

— Ты чертова старая.... — я поднялся на ноги, махая пакетом у ее вытянутых рук. — Лучше вызовем смотрительницу, бабушка. Ей будет интересно на это посмотреть.

Она горько усмехнулась и села на кровать.

— У тебя есть шприц? — спросила она.

— Да, — сказал я.

— Тогда приготовь укол, приведи себя в порядок. — Я начал делать так, как она сказала. — Но как, бабушка? Как? — спросил я, одновременно успокоенный и пораженный.

— Эдди, моряк из Торгового Флота. Он вернулся сюда с подсадкой. У нас были связи. В доках. Деньги были хорошие, сынок. Дело в том, что я продолжала покупать оптом, и теперь вынуждена продавать молодым, чтобы держаться. Деньги только вперед.

Она покачала головой, тяжело взглянув на меня.

— На меня работает пара молодых ребят, но эта толстая дура внизу, смотрительница, начинает что-то подозревать.

Я понял ее намек. По одежке протягивай ножки.

— Бабушка, может мы сможем вместе заняться этим?

Животная враждебность на ее маленьком, исхудалом лице растворилась в едва уловимой усмешке.

— Ты же вылитый Аберкромби, — сказала она мне.

— Да, вылитый, — признал я с тошнотворным пораженчеством.

ДОМ ГЛУХОГО ДЖОНА

Дом Глухого Джона был странный. В нашей округе, по правде говоря, всегда были запущенные дома, но ничего похожего на дом Глухого Джона. Для начала, в этом доме вообще ни хрена не было, никакой мебели или чего подобного. И ничего на полу, даже линолеума. Только холодная черная плитка, какая есть в каждом доме, а включить отопление под ней никто даже и не утруждал себя.

В доме Глухого Джона из всех вещей было только одно кресло, в котором в гостиной сидел его дед. Там же находился ящик, на который был поставлен телевизор. Старый хрыч только и делал, что сидел там, смотря телевизор сутками напролет. У его ног всегда валялось множество бутылок и пивных банок. Этот безумец должно быть и спал в своем кресле, потому что в доме был лишь один матрас, и он лежал в комнате Глухого Джона. Там не было кроватей или чего-то такого.

Единственными существами, водившимися в доме, были белые мыши. Они во множестве шныряли повсюду. Глухой Джон по-настоящему любил белых мышей. Он купил их в Зоомагазине Дофо, отнес в дом и выпустил. Он бывал у Дофо каждую субботу. Когда в магазине просекли, что здесь что-то неладное, они послали его далеко и надолго. Несмотря на это, он нашел выход из положения и просто давал одному из нас деньги, чтобы мы пошли туда и принесли ему мышей.

Так что мыши повсюду бегали свободно. Они размножились, суетливо сновали по квартире, гадя на черные плитки. Иногда он травмировал их. Некоторых давил до смерти, а одну ударил так, что сломал ей обе задние лапки. Она привыкла ползать по полу на передних. Мы всегда чертовски веселились, глядя на нее. Хотя именно она была любимицей Глухого Джона. Ты мог раздавить любую из этих маленьких тварей, но этой он не позволял коснуться.

Мы не называли Глухого Джона Глухим Джоном, потому что чувак был глухонемой. То есть глухим-то он был, но не в этом была главная причина. Это случилось потому, что среди нас были Джон Хайслоп и Джонни Патерсон, и надо было избежать путаницы. Вот в чем дело. Глухой Джон мог только сказать свое имя и то, что он глухой. Когда он переехал в этот район, в квартал Рэба, к нему подходили и спрашивали: «Как твое имя, приятель?» И он отвечал: «Джон». Иногда ему говорили что-то еще, но он просто касался своего уха и уходил со словами: «Я глухой».