Екатерина Великая. Сердце императрицы - Мария Романова

«Должно быть, – думала Фике, одетая в тончайшую ночную сорочку, лежавшая на пуховых подушках, под роскошным теплым и мягким одеялом, – мне суждено было встать на самый край могилы, заглянуть в ее черные глубины, чтобы понять, кто мне истинная добрая матушка, а кто – жестокая эгоистичная мачеха».

Иногда успех приходит к нам с самой неожиданной стороны. И пусть сейчас Фике этого не знала, но вскоре почувствовала, сколь разительно изменилось к ней отношение при дворе. Однако сейчас о выздоровлении говорить еще не приходилось – девушка была слаба и отделяла ее от небытия только тонкая грань.

Иоганна наконец осознала, что дочь в нешуточной опасности, к тому же совершенно четко поняла, что со смертью дочери о всяких интригах при всяких дворах придется мгновенно забыть. Гнева Елизаветы она не забыла и понимала, что императрица тоже все помнит прекрасно. В страхе герцогиня металась по дворцу в поисках лютеранского пастора. Когда же тот нашелся, Иоганна с удивлением узнала, что дочь никакого пастора видеть не желает, а желает побеседовать с настоятелем Ипатьевского монастыря Симоном Тодорским, а буде таковой окажется занят сверх всякой меры, с отцом Василием Богоявленским. Святые отцы, конечно, прибыли незамедлительно. Они смогли утешить девушку в ее нешуточном беспокойстве, смогли успокоить. И вскоре София окончательно пошла на поправку.

Для всей столицы становилось ясно, что в лице принцессы Софии Августы наследник Петр, да что там он – вся Россия обрела подлинную драгоценность. И как только девушка стала вставать с постели, исхудавшая, полупрозрачная, бледная, был подписан указ о крещении.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Мне дали уже троих учителей: одного, Симеона Теодорскаго, чтобы наставлять меня в православной вере; другого, Василия Ададурова, для русскаго языка, и Ландэ, балетмейстера, для танцев. Чтобы сделать более быстрые успехи в русском языке, я вставала ночью с постели и, пока все спали, заучивала наизусть тетради, который оставлял мне Ададуров; так как комната моя была теплая и я вовсе не освоилась с климатом, то я не обувалась – как вставала с постели, так и училась.

На тринадцатый день я схватила плеврит, от котораго чуть не умерла. Он открылся ознобом, который я почувствовала во вторник после отъезда императрицы в Троицкий монастырь: в ту минуту, как я оделась, чтобы итти обедать с матерью к великому князю, я с трудом получила от матери позволение пойти лечь в постель. Когда она вернулась с обеда, она нашла меня почти без сознания в сильном жару и с невыносимой болью в боку. Она вообразила, что у меня будет оспа, послала за докторами и хотела, чтобы они лечили меня сообразно с этим; они утверждали, что мне надо пустить кровь; мать ни за что не хотела на это согласиться; она говорила, что доктора дали умереть ея брату в России от оспы, пуская ему кровь, и что она не хотела, чтобы со мной случилось то же самое. Доктора и приближенные великаго князя, у котораго еще не было оспы, послали в точности доложить императрице о положении дела, и я оставалась в постели, между матерью и докторами, которые спорили между собою. Я была без памяти в сильном жару и с болью в боку, которая заставляла меня ужасно страдать и издавать стоны, за которые мать меня бранила, желая, чтобы я терпеливо сносила боль. Наконец, в субботу вечером, в семь часов, т.-е. на пятый день моей болезни, императрица вернулась из Троицкаго монастыря и прямо по выходе из кареты вошла в мою комнату и нашла меня без сознания. За ней следовали граф Лесток и хирург; выслушав мнение докторов, она села сама у изголовья моей постели и велела пустить мне кровь. В ту минуту, как кровь хлынула, я пришла в себя и, открыв глаза, увидела себя на руках у императрицы, которая меня приподнимала. Я оставалась между жизнью и смертью в течение двадцати семи дней, в продолжение которых мне пускали кровь шестнадцать раз и иногда по четыре раза в день. Мать почти не пускали больше в мою комнату; она по-прежнему была против этих частых кровопусканий и громко говорила, что меня уморят; однако она начинала убеждаться, что у меня не будет оспы.

Императрица приставила ко мне графиню Румянцеву и несколько других женщин, и ясно было, что суждению матери не доверяли. Наконец нарыв, который был у меня в правом боку, лопнул, благодаря стараниям доктора португальца Санхеца; я его выплюнула со рвотой, и с этой минуты я пришла в себя; я тотчас же заметила, что поведение матери во время моей болезни повредило ей во мнении всех. Когда она увидела, что мне очень плохо, она захотела, чтобы ко мне пригласили лютеранскаго священника; говорят, меня привели в чувство или воспользовались минутой, когда я пришла в себя, чтобы мне предложить это, и что я ответила: «зачем же? пошлите лучше за Симеоном Теодорским, я охотно с ним поговорю». Его привели ко мне, и он при всех так поговорил со мной, что все были довольны. Это очень подняло меня во мнении императрицы и всего двора. … Я привыкла во время болезни лежать с закрытыми глазами; думали, что я сплю, и тогда графиня Румянцова и находившияся при мне женщины говорили между собой о том, что у них было на душе, и таким образом я узнавала массу вещей. Когда мне стало лучше, великий князь стал приходить проводить вечера в комнате матери, которая была также и моею. Он и все, казалось, следили с живейшим участием за моим состоянием. Императрица часто проливала об этом слезы. Наконец, 21 апреля 1744 года, в день моего рождения, когда мне пошел пятнадцатый год, я была в состоянии появиться в обществе, в первый раз после этой ужасной болезни. Я думаю, что не слишком-то довольны были моим видом; я похудела, как скелет, выросла, но лицо и черты мои удлинились; волосы у меня падали, и я была бледна смертельно. Я сама находила, что страшна, как пугало, и не могла узнать себя. Императрица прислала мне в этот день банку румян и приказала нарумяниться…

Глава 14

Не София, но Екатерина

Летний день, теплый и свежий, подарил Софии удивительные силы. Все вокруг она воспринимала так обостренно, словно и впрямь наступило начало ее новой жизни. В известной мере так оно и было: будущая великая княгиня из «немочки» превратилась в любимицу всех тех, кто любил свою страну и презирал Петра с его замашками немецкого фельдфебеля. Отлично выспавшаяся, ни секунды не сомневающаяся в правильности избранного пути, вошла София Августа в императорскую придворную церковь.

На ней было платье, весьма напоминавшее одеяния самой императрицы, – красная плотная ткань из Тура, серебряная вышивка, строгая и сдержанная. Черные волосы не тронуты пудрой, украшены лишь тонкой белой лентой. Вряд ли кто-то мог сказать, что Софию украшало платье, скорее, одухотворенное сосредоточенное лицо девушки украшало и платье и прическу.

В церкви было душно. Собравшиеся толпились даже во дворе. Однако Фике этого не замечала: она была поглощена своими мыслями, чувствовала, что делает один из самых важных шагов в своей жизни. Сейчас неуместно было обращать внимание на шепотки за спиной, сколь бы они ни были восхищенными и сочувствующими. Потом можно будет расспросить Прасковью Румянцеву или Машеньку Бутурлину, Като Загряжскую или еще кого-то из фрейлин о мельчайших подробностях: хорошо ли сидело платье, достойными ли показались манеры, насколько четко звучал голос. Но это потом, не сейчас…

Сейчас важно сосредоточиться на таинстве. Почувствовать его высокую истину, не сбиться в словах, не споткнуться о ступеньку, не запутаться в длинной юбке и роскошном шлейфе.

Вспомнились слова Симона Тодорского о водном крещении:

– Дитя, крещение сие существовало еще в ветхозаветные времена. Оно жило как особое церковное установление, каковое символизирует не только физическое, но и нравственное очищение. Спаситель освятил это крещение, приняв его от Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна в водах иорданских…

– Водное? Меня обольют водою?

Наставник улыбнулся мягко:

– Нет, дитя. Святой водой тебе окропят голову и одеяние. Ибо важно следование традиции не дословное, но по сути. Капли святой воды есть символ твоего очищения, того, что отныне ты вручила душу свою Отцу нашему.

Оказывается, мысли бывают удивительно быстрокрылы. Всего несколько мгновений – и мысли вернулись в прошлое. Но вот уже твердым голосом и без запинок произнесен «Символ веры», вот капли святой воды остудили лицо и плечи, вот обойдена купель и сострижена специально оставленная свободной прядь волос.

– Сим крещается и нарекается раба божия Екатерина Алексеевна…

Ноги Фике подкосились. Свершилось! Принцесса София Августа Ангальт-Цербстская осталась в прошлом, на тех страницах истории, которые повествовали о ее детстве, родителях, веселых проказах, о ее восхищении королем Фридрихом и поклонении перед властительницей огромной России. Новую страницу жизни перевернет Екатерина Алексеевна, невеста великого герцога Петра Федоровича!