Блокадные будни одного района Ленинграда - Владимир Ходанович

Уточнение: «по гудку» – это переиначенное «точно вовремя». В первое время войны гудки производили на предприятиях или судах, дублируя сигнал «воздушная тревога».

«Время было ближе к вечеру, именно тогда происходит пересменка и именно тогда, когда на улицах становится больше народу, немцы начинали артналеты. Ничего не подозревая, мы подошли к дому № 199[333]. Впереди нас шел военный. Вдруг послышался какой-то особенный свист, скорее очень громкий шелест: так я узнал, что такой звук издает близко летящий снаряд. Тот, который свистит, он не твой, он уже пролетел. Военный сразу распластался вдоль стены.

Недавно я был на этом месте и сфотографировал его. В тот момент я был около проходной дрожжевого завода, сейчас это современные двери. Первый снаряд попал в верх каменного забора, там, где сейчас два рекламных щита, – это в ста шагах, то есть метров 70. На заборе еще видны следы от осколков. Я увидел дверь проходной и тут же юркнул в нее. В следующую секунду, прямо напротив, в 15 метрах, из земли стал вырастать огромный куст серой земли. Он, так мне казалось, рос медленно-медленно, без звука, фонтанчики серой пыли тихо обгоняли друг друга.

Позднее описание подобного эффекта я прочитал в журнале „Техника молодежи“ в воспоминаниях фронтовика, когда снаряд, упавший у его ног, на глазах стал распухать, как воздушный шарик, который надувают, покрылся огненными прожилками и затем лопнул.

Подошло время лопнуть и моему снаряду. Вернулся звук. Время вновь обрело реальную скорость. Воздушная волна ударила в дверь. Только сейчас я понял: от двери давно остались только филенки, поэтому я видел все, что происходило за дверью.

Оглохший на какое-то время, я присел на лавочку. Так как я находился в проходной, осколки не задели меня, я даже не был контужен. Снаряды падали то ближе, то дальше, но очень часто.

В проходную заскочила связистка-дружинница. Девчушка лет 16–18, пигалица с огромной сумкой, набитой проводами и инструментом. Наверное, снарядом повредило связь, и ее послали исправлять повреждение. Было видно, что у нее чувство долга борется со страхом; в проходной, кроме меня, был еще кто-то. Ни к кому не обращаясь, она начала рассказывать, как перепутаны все провода, а там ждут связь.

Я почувствовал, что тот провод, который там ждут, очень нужный провод. Снаряды бухали то ближе, то дальше, но все-таки больше ближе. Она выглянула за дверь.

– Кажется, утихло, – сказала она. – Ну, я пошла, – продолжила она, ни к кому не обращаясь.

Мне не казалось, что утихло. Так же свистело и бухало очень близко. Девчушка еще раз взглянула на нас и пошла в бессмертие.

Представьте, воздушной волной ее снесет с крыши, где нужно распутывать провода, или ее ранит осколок. Кто и когда сможет ее найти, прежде чем она истечет кровью. Но ее вел долг»[334].

Что же касается пожаров, возникавших в результате артиллерийских обстрелов в 1942 г., то, судя по сохранившейся отчетной документации, их было не так много. А количество собственно пожаров резко пошло на убыль (опять же, по отчетным документам).

Сводки в виде таблиц за один-два или за несколько дней в райисполкомы направляли районные отделения Госпожнадзора. В сводке указывались адрес, причина пожара и его последствия (для жилой площади, самого дома и квартирантов).

С апреля по конец декабря 1942 г., по сводкам Ленинского района, произошло четыре пожара в разных домах по Нарвскому проспекту, два – в доме № 156 по Обводному каналу и в доме № 5 по Сутугиной улице. Это совсем немного, по сравнению с количеством пожаров на улицах Шкапина, Курляндской и нескольких Красноармейских. «Горели постельные принадлежности. Убыток около 100 р. От ожогов III степени умерла женщина, и др. женщины получили ожоги II степени [и они были] направлены в поликлинику». Оставлена без присмотра плита – «горела ветошь». «Поджог» – «сгорели носильные и постельные вещи. Обгорело перекрытие». Заправляли керосином зажженную лампу – выгорело столько-то квадратных метров пола и перегородок.

«Заронен огонь с плиты» – были вскрыты межэтажные перекрытия и сломано 10 квадратных метров перегородок[335].

Некоторые записи в последней графе сводок позволяют предположить, что в случае возникновения в жилых домах пожаров, жильцы старались справиться с огнем сами, не вызывая пожарных. Так, одна из записей (по квартире № 14 дома 8 по Нарвскому проспекту) заканчивалась: ущерб составил 500 руб., «дело 180 в прокуратуре»[336].

«Напечатать и расклеить в домохозяйствах противопожарные листовки» («Правила установки и эксплуатации временных печей», «Правила пользования осветительными приборами», «Правила вызова пожарной помощи») пришло на ум руководству Ленинского райисполкома только через год, 10 января 1943 г.[337].

22 апреля того же года райисполком вынес на свое заседание вопрос «О сохранении жилых и общественных зданий, пострадавших от бомбардировок и артобстрелов».

Констатировалось: «…Имеют место случаи хищнического разрушения жилых домов и других зданий». В доме № 16 по Нарвскому проспекту – «частичная выломка перекрытий, перегородок, полов и рам»[338]. 6 января 1944 г. то же самое – «имеют место случаи», только уже в доме № 6 по Сутугиной улице[339].

Вопросами наведения «должного порядка в обращении с огнем и предупреждения возникновения пожаров в жилых домах» в начале февраля 1942 г. озаботился Кировский райисполком. И решил (3 февраля) «установить для населения часы пользования отопительными приборами в жилых домах» с 6 часов утра до 23 часов вечера и «категорически запретить пользоваться отопительными приборами в ночное время»[340]. Каких-либо разъяснений (например, что делать с «отопительным прибором», если он продолжает функционировать после 23.00) данное решение не содержало.

Глава 5

Из повседневного. Часть первая

В ряде воспоминаний жителей разных районов город а первые две недели войны отмечены изменением привычных им часов работы учреждений сферы обслуживания и мест отдыха.

Уже с 28 июня приказом начальника городского гарнизона садам и паркам предписывалось заканчивать свою работу не позднее 22 часов 45 минут.

Решением городского Исполкома от 4 июля 1941 г. с фасадов снимались вывески с названиями предприятий и объединений, из обращения горожан изымались, в том числе, путеводители по городу и фотоальбомы о Ленинграде независимо от года издания.

Баню на Бумажной улице уже к середине июля переоборудовали под санитарно-обработочный пункт (СОП) с целью «санобработки пострадавших». По «сведениям о силах и средствах МСС[341] МПВО Ленинграда, используемых для целей МПВО», «емкость» СОПа на Бумажной улице составляла 14 рожков. Пропускная способность из расчета 30 минут на «кол-во единиц» «обработанных» равнялась восьмидесяти четырем[342].

Конечно, в парке не проводилось запланированных на лето «народных гуляний». Но часть персонала продолжала работать. Ленинский райисполком отдельным вопросом рассмотрел «Об утверждении плана по труду и зарплате на август месяц 1941 по Парку 1 Мая» и утвердил сумму в размере 7506 руб.[343].

«Война чувствуется на каждом шагу. На стадионе Кировского завода[344] проводят учения по гражданской обороне, учат, как надо тушить зажигательные бомбы. <…>

На площади Стачек [и] у памятника Кирову появились „Окна ТАСС“ Телеграфного Агентства Советского Союза[345]. Чаще всего там помещают карикатуры типа: летит фашистский парашютист, а внизу красноармеец держит винтовку штыком вверх и текст – „Ты на советском рубеже искал посадочной площадки, лети-лети, тебе уже готово место для посадки“.

Иногда бывали мероприятия более серьезные. На той же площади устроили выставку трофейной техники, три или четыре образца[346]. Память сохранила только два: танкетку, которую бросил экипаж, и сбитый Ю-88. <…>

С самого начала войны газетные киоски были заполнены книжечками со стихами типа: „Задают ему вопрос: для чего фашисту нос? Чтоб пройти в любую стену, чтоб вынюхивать измену, чтоб строчить на всех донос – вот зачем фашисту нос“, и концовка – „Рада мама, счастлив папа: фрица приняли в гестапо“. Запомнилась: „Гитлер был укушен за ногу бульдогом, во дворце ужасный был переполох. Гитлер эту ногу почесал немного, а бульдог взбесился и тот час же сдох“. Такого можно навспоминать на целую книгу»[347].

Пункт второй постановления ГКО «О мерах по усилению политического контроля почтово-телеграфной корреспонденции» от 6 июля 1941 г. обязывал НКГБ СССР организовать «стопроцентный просмотр писем и телеграмм», для чего «увеличить штат политконтролеров»[348]. Этим же документом в областях, объявленных на военном положении, вводилась военная цензура на все входящие и исходящие почтово-телеграфные отправления. Запрещалось сообщать в письмах и телеграммах сведения военного, экономического и политического (с точки зрения ГКО и органов НКГБ) характера, не разрешались прием и посылка почтовых открыток с видами или наклеенными фотографиями.