Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

Памятью о нашей свадьбе – сухой букет роз и дагеротип, на котором у меня смешное лицо, а Мэри – серьезна. И свадебный альбом с пожеланиями. Сервиз от тетушки. Серебряные кольца для салфеток – от моих родителей.

Погремушка, которой так и не выпало быть использованной.

Мэри хранит ее в шкатулке, изредка достает, разглядывает, и на лице ее появляется выражение величайшей гадливости. Она закрывает шкатулку и прячет в ящик.

Кто виноват? Извечный вопрос.

Я врач. Но я бессилен.

Было время, когда я задавал вопросы – себе и небесам, желая понять, в чем же провинился. Или Мэри виновна в своей неспособности родить дитя? Знаю, что она ощущает за собой вину и пытается бороться с нею, прячет за злостью, колкими словами, которые с каждым разом подбирает все более метко. Когда-нибудь Мэри сломается.

Хорошо, что она не спрашивает о работе, я не смог бы лгать.

Вот еще одна причина… те женщины не понимают, что творят. Они – человеческий скот, несущий гниль в самое стадо. Они – книга, в которой собраны все грехи, все болезни, все уродства рода людского. И сами уродливы.

Доктор, избавьте меня от плода…

И мои руки избавляют.

Каждый раз, обрывая едва-едва зародившуюся жизнь, я чувствую ненависть к той, по чьей вине совершаю этот величайший из грехов. Мэри не простила бы…

А что мне остается делать? Уйти из клиники? Отказаться от работы? И к кому пойдут они? К тому, кто сделает эту же работу, но много хуже… так я думал прежде. Но теперь понимаю, что был не прав. Действовать надо иначе.

И хочется верить, что Мэри одобрила бы мое решение. Впрочем, что я сейчас знаю о своей жене?

Она играет роль хозяйки. И маска дружелюбия идет ей. Абберлин, видевший мельком истинное лицо, поддерживает игру.

Стоило ли мне связываться с этим человеком? Он, несомненно, болен, причем как телом, так и разумом, и духом, и сегодняшний визит – крик отчаяния. Но не получится ли, что, помогая Абберлину, я погублю себя? Вчера идея стать другом тому, кто будет расследовать совершенное мной убийство, выглядела удачной. Сегодня я полон сомнений.

Но отказ будет выглядеть подозрительно.

– Прошу простить меня, господа, – Мэри первой встает из-за стола. – Но я вынуждена вас покинуть. Очень болит голова.

Я знаю, что сейчас она поднимется к себе и запрет дверь на ключ. Мэри сядет перед туалетным столиком и вытащит из ящика бутылочку темного стекла. Отсчитав нужное количество капель – сколько она принимает? Дюжину? Полторы? – она добавит белое вино и выпьет смесь медленно, наслаждаясь каждым глотком.

Мэри освободит волосы от шпилек и ляжет в постель…

В ее пристрастии к морфию тоже виноват я. Но сейчас не время думать об этом. И я разливаю коньяк по бокалам. Абберлин же, вдыхая коньячный аромат, говорит:

– Второй вариант, Джон. Ответ на ваш вопрос. Второй вариант. Я не должен принимать помощь.

– Почему?

– Потому что проклят. Хотите, расскажу вам историю? Индийскую легенду.

История, рассказанная Фредериком Абберлином под влиянием момента.

Изначально люди были бессмертными. В Золотом веке они не ведали греха и жили на земле счастливо, в мире и благоденствии. Да и не только они. Живые существа на земле рождались и не умирали; они умножались бесконечно и совсем заполонили ее. Тогда Земля взмолилась к Брахме – она уже не могла выносить такое бремя. Задумался Создатель над тем, как уменьшить количество живых существ в мире, но не мог найти никакого средства. И он впал в гнев, и пламя его гнева вырвалось из его тела. Запылали страны света, страх объял все живое; миру грозила гибель.

Великий бог Шива сжалился над живыми существами. Он приблизился к Брахме и сказал:

– Не гневайся на созданных тобою тварей, Прародитель! Не допусти, чтобы опустела вселенная! Ведь если погибнут ныне все эти существа, они уже не возродятся более. Пусть они живут и умирают, но пусть не прекращается их род!

И Брахма укротил свой гнев и вернул в свое сердце огонь, пожиравший вселенную. А из тела его вышла женщина с темными глазами и венком из лотосов на голове.

Сказал ей Брахма:

– Смерть, ступай и убивай живые существа в этом мире! Ты возникла из моей мысли об уничтожении мира и из моего гнева, поэтому иди и уничтожай живущих – и неразумных, и мудрых!

Заплакала увенчанная лотосами Смерть, но Брахма не дал ее слезам упасть на землю и собрал их в ладони. Она же, смиренно склонившись перед ним, взмолилась:

– Будь милостив ко мне, о Владыка созданий, не возлагай на меня столь ужасное бремя! Сжалься надо мной! Как могу я губить невинные существа, детей и взрослых, молодых, стариков? Не сумею разлучать близких и любящих, отнимать у родителей возлюбленных сыновей, у детей отнимать матерей и отцов, лишать их малых братьев и дорогих сердцу друзей. Ведь, когда те умрут, оставшиеся в живых будут проклинать меня. Я боюсь этого! И слез несчастных я боюсь! Вечно будут жечь меня эти слезы!

Но Брахма ответил:

– О Смерть, я предназначил тебе уничтожать живущих! И будет так.

И Смерть, не сказав больше ни слова, отправилась в мир. Но все же Прародитель даровал ей милость: слезы, которые она пролила, превратились в болезни, убивающие людей в назначенный срок; страсти и пороки, ослепляющие человеческий род и ведущие его к гибели…

– Красивая история, – сказал я Абберлину, который с задумчивым видом разглядывал опустевший бокал. Инспектор не выглядел пьяным, однако я понимал, что в нынешнем истощенном его состоянии и толика алкоголя будет оказывать на Абберлина самое пагубное воздействие. Чем и собирался воспользоваться.

– Однако не могу понять, какое отношение она имеет к вам, Фредерик.

– Самое прямое. Я держал в руках слезы смерти. Они до сих пор со мной. Это не эвфемизм и не образ, но материальное воплощение проклятия. И поверьте, я заслужил его… но прошу меня простить. Кажется, я стал слишком разговорчив.

Он откланялся слишком уж поспешно, как если бы бежал с поля боя, не рискуя вступить в схватку с противником. Но был ли этим противником я? Или же те самые упомянутые слезы смерти?

Признаюсь, мне было бы любопытно взглянуть на них.

Часть 2

Разные люди

Глава 1

Родственные узы

Вера пряталась на кухне. Она знала, что убежище это ненадежно, что если ее и будут искать, то в первую очередь именно здесь, но искать другое у нее не было сил. Да и кухня, огромная кухня с двумя холодильниками, с морозильным шкафом, машиной для приготовления кофе и другой, в которой выпекался хлеб, ей нравилась больше любой иной комнаты.

Имейся здесь кровать и шкаф, Лера и вовсе осталась бы жить.

И мысль вдруг показалась удачной: в доме столько комнат, неужто не найдется хотя бы одной, крохотной, для Леры? Чтобы не сейчас, но вообще, в принципе? Лера готовила бы. Она хорошо готовит. И экономно. Герману Васильевичу нравится. А Полине – не очень.

Полина не допустит Леру в дом. Почему? А потому что Лера слишком много о Полине знает.

Лера включила воду тонкой-тонкой струйкой – так счетчик крутится медленней – и поставила кастрюльку. Чайник был слишком велик, и греть в нем воду для одного человека было бы расточительно. Вода лилась, кастрюлька наполнялась, а Лера сидела на полу, ждала.

С детства она научилась ждать, понимая, что спешка, слезы или крики никак не приблизят цель, но напротив, ее отодвинут на неопределенное время. Хочешь новую куклу? Не реви, а возьми старую и сшей ей новое платье. Кукол-то хватает, и что за беда, если они все – чужие, отданные.

И платья такие же…

И обувь…

Но это ведь не главное. Деньги – для другого нужны.

– Для чего? – спросила Полька. Она появилась в доме через год после рождения Ивана, приехала из деревни вместе с огромными баулами картошки, крупной красной свеклы, которая трескалась и марала соком морковь и подгнившие мятые яблоки.

За Полиной дали и домашних консервов в банках под проржавелыми крышками, соленого сала, колбас, высушенных до деревянной твердости, и денег в белом чистеньком платочке.

Деньги бабка спрятала в сундук, а про Полину сказала:

– Пускай поживет, сиротинушка. Чай, потеснимся.

Тесниться пришлось Лерке, в шкафу, забитом тряпьем, в кровати, на которой пришлось спать вместе, на столе и полке, да и в жизни. Но, как ни удивительно, Полина ничуть не помешала, напротив, она помогала Лерке и с малым возиться, и уроки делать, да и вообще хоть как-то разбавляла то болото, в которое превратилась жизнь после маминого побега.