Производственный роман - Петер Эстерхази

Головная гончая громко гавкает, и усилившимся внезапно лаем собаки приветствуют вновь замеченную ими кумушку лису. Звякают стремена. Томчани вновь садясь в седло, чувствует под собой приободрившуюся лошадь. В свое время он как следует приучил свою лошадь стоять смирно, когда он на нее садится, даже в такие минуты, когда вокруг суета, погоня, что, конечно, не так просто сделать, как здесь описать; вспомним площадь Маркса в час пик! Имрущ Томчани знает, что если он хочет прийти на kill одним из первых, то в начале травли нужно, экономя силы, скромно ехать на задней «линии», причем одновременно можно срезать большую часть поворотов, выбирать почву полегче (напр., полосу жнивья вместо пахоты). Лошадь Байттрока рядом с лошадью Томчани хочет тронуться в путь. Молодой человек, потупив взгляд, спрашивает: получится? Видавший виды Байттрок молчит. Бурить обязательно? Они трогаются. Он не слишком гонит лошадь в гору, подъем и так сильно сбивает ей дыхание.

Обязательно. Вспомни соколов, мой юный друг. Впрочем, это будет бурение с двух концов. Томчани поднимает свой чистый взор. Солнце играет лучами, он крепко держит поводья. Но встречное бурение встречного бурения — это обыкновенное бурение, говорит он. Не надо столько философствовать, старик; речь о жизни и смерти, вперед. Томчани смело спускается вниз: почва хорошая, ноги у лошади тоже, и сердце у него на месте, и хотя ему хорошо известно, что все время скакать позади своры (up to hounds) почетно, но про себя он думает: для этого нужна первоклассная, может быть даже перемененная в ходе погони, лошадь; а мне такое не по карману, так что предпочитаю оказаться среди первых в конце погони, а не выжимать все силы из коня в самом начале.

Не прерывая бег лошади, Грегори Пек вытаскивает из голенища маленькую книжечку. Номер не из последних. Пек снова улыбается. Записывает что-то в свою книгу. Это моя маленькая Библия. «Горное дело» П. Дж. Проби. Он улыбается, уверенный в себе. Товарищ Брандхубер40 с презрением смотрит на хозяйственного руководителя, склонившегося над книгой. Господин ученый, цедит он сквозь зубы, какие вы все-таки странные… Главный загонщик шарит взглядом по местности. У него характерные усы.

Почва не мерзлая, но отпечатки конских копыт на ней видны. Пока скачут по угодьям охотников, ни у кого нет претензий. Сегодня ты, завтра я. Но когда погоня перемещается на огородики колхозников, на ряды гороха, фасоли, паприки, скорцонеры и окорника, на рассаду морской капусты, желтые листья портулака, нередки (иногда чересчур громкие и не совсем справедливые) требования возместить ущерб. За каждый отпечаток конского копыта колхозники получают один форинт. На вырученные таким образом деньги они по-социалистически живут и учатся: ходят в кино, покупают билеты в театр и дарят друг Другу книги («Вазарели[24] — венгр по происхождению», напр.) у нас и у самих хозяйство, говаривал товарищ Ивановпетровсидоров, бывало, в кругу друзей, и мы, конечно, стоим на стороне трудового народа, но при таких условиях с огромной радостью каждую осень прогоняли бы табуны всадников по своим посевам? это более надежный источник дохода, чем нынешние урожаи, сдобренные нынешними отношениями. (Осенних отпечатков копыт к весне уже не видно.)

Свора приканчивает дичь: kill! Псарь на минуту отнимает задушенную лису у собак, отрезает ее большой, рыжий, пушистый хвост, а затем, высоко подкинув, «отдает» кумушку «на растерзание» своре, и за несколько минут та разрывает и съедает ее.

Потихоньку подтягиваются все, запыхались и лошади, и всадники.

Это было замечательно. Замечательно. Появляются дубовые столы и грубые скамейки; со вкусом накрытый стол, и не в последнюю очередь — великолепное, легкое садовое винцо. Томчани, трепеща, сидит на краю лавки. Товарищ Брандхубер рассказывает. И знаете, где я его подстрелил? Всем это любопытно. Товарищ Байттрок, поглаживая свои донжуанские усы и плохо скрывая неприязнь, поворачивается к рассказчику. Да говори уже: как раз в том месте, где у Тани растет чечевица! Чтобы, по крайней мере, все знали! Покатывающиеся соседи все еще хлопают друг друга по спине, когда Томчани, сильно волнуясь, как это свойственно молодым, вскакивает на скамейку и кладет перед собой хлыст, чтобы произнести речь. Тогда вмешивается очень спокойный голос Миклоша Хорвата. Говори, сынок. Нам необходима дальновидность неискушенного голоса. Это снова вызывает хохот, но остановить Томчани уже нельзя.

Товарищ! Говорят, полярный олень на далеком севере — самое полезное животное, потому что каждый его сантиметр идет на пользу: и мясо, и кожа, и кости. Товарищи! Линейное программирование — полярный олень вычислительной техники. Товарищ Ивановпетровсидоров турбулентно поднимается и отдает несколько решительных справедливых и несправедливых распоряжений. Персонал действует ловко, на голове каждого члена шапочка с золотыми кистями (все до одного — члены орденоносной бригады), теперь в гигантские трещины стола крошатся только остатки калача. Томчани выпукло изображает важность и нравственную высоту спасательных работ. Что касается калача, то даже тот самый Вендлер не испек бы лучше. Его легкое тесто тает во рту, а начинка41 просто изумительна, особенно у орехового, в котором превосходно сочетаются грецкие орехи, лимонная кислота, финики, яблоки, изюм, шоколад, сыр из айвы, абрикосовое повидло, ванилин, взбитые яйца и молоко, смешанное с сахаром или медом. Это, правда, немного дорого, но бесподобно.

Товарищи! Спасательные работы протекали бы гигантскими темпами, по плану, с напряжением всех сил. Данные о спасательных работах — ситуация с бумагами, атмосфера в отделе, буровые работы вплоть до личностей — поступали бы товарищу генеральному директору по дисплею.

Только не по дисплею, шепчет кто-то. Тогда товарищ генеральный директор не будет спать и озабоченно ходить взад-вперед по своему кабинету. На столе у него будет много книг, бумаг, логарифмических линеек. На самом верху «Горное дело» П. Дж. Проби. Из радио будет доноситься, потоком литься музыка, мягкая, как ветерок родных степей, и бурная, как кровь в горячих сердцах венгерских рабочих. Товарищ Ивановпетровсидоров будет трудиться…

Со скамеек доносится гром аплодисментов, пронзительный свист. Миклош Хорват ободряюще кивает. Товарищи! После этого товарищ Хорват будет громыхать по ступеням. Ему будут встречаться грузовики, джипы, мотор будет реветь «в режиме минимальной проходимости». На одном из поворотов будет стоять измазанная грязью молодая девушка — там, где мы, комсомольская молодежь, конечно исключительно после работы, обычно играем в пинг-понг, и, тряся кулаком, кого-то ругать. У меня в глазах темно от гнева, скажет находчиво даже в самой сложной ситуации девушка-администратор; она объяснит, что злится потому, что на спасательные работы берут эту никудышнюю, слабенькую итальянскую машину. Почему бы не взять ее громадную советскую машину? А ведь он за пять часов бы управился. Ну а за четыре? Управится? Девушка удивленно посмотрит на товарища Хорвата. Минуточку. Задумается. Управится, воскликнет она наконец. Будьте наготове. Девушка с удивлением посмотрит вслед перепрыгивающему теперь уже через две-три ступеньки товарищу Хорвату.

Ты это брось, не надо. Брось жалобить нас, испытанных людей системы. Несмотря на это, какой-то мужчина с насупленным взглядом поднимается, чтобы произнести речь. Лицо его надвое разделяет шрам, но слова гладки, шелковисты, как ползающие под мышками змеи. Нечист на руку без справки от санэпидстанции: в этом товарищ Брандхубер весь. Хо-хо, дружочек. Не так ли. Пусть пот течет или кровь, все едино. Лишь бы побольше выдавить из рабочего! А человек, рабочий человек, пускай надрывается?! А всем до лампочки?

Спокойно, Йожика. Грегори Пек на своем привычном месте, спиной к пепельнице. Спокойно, спокойно, шепчет он Брандхуберу. В главном штреке находится 240 папок с учетными ведомостями. Сваленные в кучу, занесенные илом — ни пройти и ни проехать. И об этом никто больше не знает: только ты и я. Ах, пардон, и еще «прогрессивная научная книга», П. Дж. Проби. Товарищ Брандхубер, хрустя коленями, садится обратно на табуретку. Точно? Больше уважения науке, товарищ Брандхубер! Наука?! Бр-р-р.

Миклош Хорват кивает молодому человеку, чтобы тот продолжал. Товарищ генеральный директор тоже кивает. (Одна из его частей, как обычно, какой-то период времени протестует.) Товарищи! Положение оставшихся там становится все труднее. Шуму и грохоту на смену пришла бы немая, мертвая тишина42. Неужели конец надежде? Неужели конец? Спасательные работы будут протекать с большим напряжением сил. Не было бы времени зевать по сторонам! Здесь была бы советская машина! Товарищ Брандхубер спотыкается. Сердце у меня, и показывает на него. Грегори Пек кладет на безымянный палец собеседника ладонь. Спокойно. Этот эпизод не ускользает от внимания товарища Байттрока. Товарищи! Товарищ Хорват может позвонить оставшимся там. Может рассказать им, что началась завершающая фаза работ по их освобождению. И всем это покажется не более чем дурным сном, жизнь продолжится в том месте, где она так болезненно и страшно прервалась. Он поговорил бы со всеми, и с Мэрилин Монро тоже. Сказал бы ей, что много о ней думает. Девушка — это важная вещь, почетная вещь. И как же она выглядит? Еще и красивая? Еще и молодая? Глаза у нее какого цвета? Синие? А волосы? Оставшиеся там могут оказаться в большой беде. Из-за атмосферы; и они тоже развлекали бы себя беседой. Пусть этот славный, способный на самопожертвование руководитель не думает, что они теперь, в смертный час, испытывают нетерпение. Мэрилин сказала бы, какого цвета у нее волосы: она была бы блондинкой. Я бы невероятно волновался, почти силой оторвал бы трубку от уха товарища Хорвата. Но он бы только говорил и улыбался, улыбался, как крошечная актриса. Потом он прикрыл бы трубку ладонью. Иди к огромному вентилятору! Она бы пошла. Девочка, не чувствуете ли вы какого-то странного запаха? Мэрилин закашлялась бы. Что-то… чуть-чуть. Да, и это не беда, с напускной веселостью в голосе произнес бы товарищ Хорват. Нет проблем. Ничего. По моим подсчетам, ветер промчится по тоннелю за две минуты. Через две минуты ураган будет рвать на вас одежду и взлохматит ваши прекрасные белокурые волосы. Две минуты. Скажите, когда, тут товарищ Хорват засмеялся бы, когда ураган разразится.