Рассказы о животных - Сергей Солоух

И потому свет, набегающий сзади, не отражается, а плывет, текут две солнечные капли среди моря лунных. Крупные, стремительно растут и накаляются. Кто же это может гнать в такую погоду, в этом обвале всего неба, в эпицентре светопреставления?

Есть, конечно, удивительные, штучные автомобили, в механическом паспорте которых в наличии все буквы из земных и марсианских алфавитов ABS, EBD, ESP и даже какие-нибудь ASR, но чтобы при всем этом вооружении не пошли колеса писать по дороге кривые бессвязные каракули из языка мертвых, обязано быть хоть какое-то подобие сцепления. Что-то должно оставаться от трения качения, а в дождь, в кромешный ливень, особенно здесь, на этом куске трассы, с пятном контакта резины и асфальта особенно плохо. Залитая водой, расхлябанная колея, которую годами проминают тяжеловесные фуры, дневные самосвалы с углем и ночные тралы с негабаритом, колеса превращает в крылья.

Удар словно под диафрагму, дыханье перехватывает, и на секунду возникает ощущенье невесомости руля, педалей, всей машины, аквапланирование, мгновение, когда между резиной и асфальтом подушка жидкости. Пузырь. Лягушка. И нужно не дышать, не шевелиться, чтобы прорезав, продавив эту темную ртуть момента, колеса встали, ткнулись в дорожное покрытие, ровно так же, как шли до этого, ни на йоту, ни на градус не отклонились, не ушли ни вправо, ни влево.

А вот у человека, который настигает Игоря, горячим желтым маслом затапливая ладошку левого зеркала, какие-то свои, еще неведомые в этой части водой внезапно накрытой суши и азбука, и физика. Он прошивает стену дождя, словно чугунная шар-баба. Раскидывает струи, как утюг. Прет, все лишнее просто выдавливая из банки пространства. Накатывает и накрывает весь левый бок машины Валенка, капот и лобовое пудовым извивающимся, пенящимся буруном. Обваривает и уходит вперед, за собой оставляя, как след от самолета, спиралью вертящуюся, воронкой разлетающуюся бурю капель, на дне которой то тонут, то выстреливают три черные цифры 777.

Снова увидел Игорь этот номер буквально через пять-десять минут, когда уже из водного бешенства вынырнул в его широкий, плотный, но мелкий, дробный водяной ореол. Лоб в лоб летели, навстречу двигались ливень и «лансер» и наконец-то разминулись. Справа, вдалеке, за полосою леса толстенной, жирною небесною аортой выгнулась радуга, а прямо по курсу в центральную опору виадука вклеился автомобиль. Удар был такой силы, что бетонная колонна вошла между дверями в стальное мясо «Санта Фе» до середины кузова и тут же изогнулась, словно от боли. Как будто разорванный салон, вцепившись, подобно огромной паре челюстей, тысячей мелких и больших зубов в цементную бесчувственную плоть, заставил ее на миг ожить и тут же умереть.

Следом за Валенком остановилась на обочине какая-то «газель», за ней еще и «шевроле авео», но, возмущая лужи и перепрыгивая через куски металла, разбросанные на дороге, как скорлупа фисташек после махаловки в пивной, Игорь первым подбежал к искореженному внедорожнику, насевшему на столб всей массой полуторатонных ножниц. И тут же отпрянул. Буквально ошалев.

За мелкой паутиной растрескавшегося, волною побежавшего стекла, над местом, где должен был бы сидеть водитель, прижатая раскрывшейся подушкой к безнадежно искривленной крыше, торчала мертвая собачья голова.

Потом картина как-то прояснилась. Стало понятно, что овчарка, скорее всего, сидела на месте пассажира и залетела в щель между водителем и лобовым стеклом в момент, когда корейский внедорожник сорвало и закрутило. Влетела в капкан руля и так там и осталась, облепленная белой покойницкой резиной подушки безопасности. Все просто, все в материальных рамках законов классической механики. Но первый шок, воспоминание о нем осталось.

«Так вот кто это все творит, ночами слепит фарами, а среди дня жестоко подрезает. Животные!»

Мост ремонтировали пару месяцев, а когда сделали, на новой стройной колонне объявился маленький венок с табличкой, но только Игорь ни разу так и не остановился, чтобы посмотреть, какие строчки там гравер проел своим резцом в назидание потомкам. Два имени или одно? Собачье или человеческое?

В субботу Алка неожиданно сказала, что хочет поговорить с родителями Игоря. Это было и странно, и необычно. На кладбище она ездить не любила, как не любила все так или иначе связанное со смертью, небытием. Была лишь неизбежная обязаловка двух годовщин и генеральная уборка в начале мае.

И вдруг внезапно утром выходного дня, вернувшись из киоска с початым «ягуаром», стала будить, прикладывая еще прохладный, влажный бок черной банки к щекам и носу Игоря. Банка елозила и вздрагивала, и ощущенья были крайне неприятными.

– В чем дело, Алла?

– Мне надо что-то сделать, такого со мной еще ни разу не было, понимаешь… Такого еще ни разу не было… Мне срочно, срочно надо что-то сделать…

– Сейчас… сегодня?

– До вечера… до этой ночи… У меня судороги, уже вторую ночь, под утро, всю крутит, рвет, как будто я рожаю, понимаешь, всеми частями тела сразу. Желудком, легкими, глазами, жопой…

– Но что?

– Что-то такое, чего я никогда еще не делала, чтобы… Ну, было как заклятье, заговор, печать…

– А именно?

– Давай на кладбище поедем.

– К твоим?

– Нет, к ним нельзя. Они, ты знаешь, пафосные дураки… Бессмысленно. Хочу к твоим… Они поймут…

Игорь привстал и посмотрел в слипающиеся, страшные мешки со щелочками, за которыми только угадывались давно исчезнувшие, всегда живые, блестящие глаза его жены, и подумал:

«А может быть, оттуда, где заговор, заклятие, печать… Оттуда она захочет, согласится сразу же на капельницу ехать. В “Ваш доктор”?»

Старое кладбище все заросло. Тропинка натоптана, но справа от нее и слева лианы. Силосное буйство середины августа. Все мыслимые и немыслимые оттенки светло– и темно-зеленого, пересыпанные кашкой мелких цветочков. Белых, сиреневых и желтых. Тем удивительнее то там, то сям, как сблев, размазанные, беспорядочные круги и стрелки черной эмали, прямо по хлорофиллу, по пыльце, как будто кто-то шел, да не один, совсем недавно этой тропинкой, и пауков травил аэрозолем, и комаров топил в шипучем, мгновенно твердеющем тумане краски.

Чуть глубже в дебри, чуть дальше от дороги простую нечистоплотность подростковой дезинсекции сменяет чистая подлость. Два стеклышка с желтыми лицами, два водолазных глаза на древней стеле облиты едкой чернотой. Через три метра еще одно оплеванное надгробье, за ним другое.

– Что это? – останавливаясь рядом, спрашивает Алка, у нее сырые, липкие ладони, – у меня белка, что ли, началась? Черные мыши полетели?

– Нет, – отвечает Игорь, – это не бред, я вижу то же самое, кто-то тут шел недавно и прыскал краской в лица.

– Зачем?

– Не знаю, что-то кому-то хотел доказать.

Игорь замечает, что его собственные руки слегка трясутся. Могила родителей за кленами, за поворотом, но точно так же у тропинки. Правда, на валенковском семейном камне нет никаких изображений. Ни вклеенных, ни выбитых, лишь имена и даты. Больше ничего. Ничего, что побуждает к хулиганскому восторгу. Убийства, мести, безнаказанности? Быть может, пропустили, не высморкались походя на темно-красный с искрой гранит?

Нет, просто расписались. На отцовской, ближней к тропинке стороне, два слова, густо, поперек всего и на прощанье для броскости еще обведены черной удавкой, гусеницей-сороконожкой.

Игорь не знает, что сказать, он стоит у низенькой оградки, и молодая ветка клена тычется ему в грудь, как глупая домашняя собака шершавым носом. Проспавшая все, даже не гавкнувшая.

Между тем шуршанье листьев и стеблей за спиной стихает. И все на свете звуки концентрируются наконец в тяжелое, бутылочное дыханье Алки. Само ее маленькое обрюзгшее тело обозначает себя рядом с Игорем теплом, мелко дрожащим воздухом. Контакта нет, лишь грозовое, электрическое напряжение. И вдруг короткий, судорожный вскрик:

– Нет, мыши! Мыши! Мыши!

И следом, качнувшись, дернувшись, Алка прокатывается головой, плечом по боку Игоря, валится на колени и ее начинает мучительно, жестоко выворачивать в сорную, взволнованную шумом и движением траву.

Под кожей бегают зверьки, живот трясется и полощется, а голова ухает, как будто ниточкой привязана к желудку.

Через четверть часа, может быть полчаса, когда жене стало лучше, Игорь оставил ее на беленькой скамеечке, вкопанной на соседском участке. Вернулся к машине, припаркованной за дорогой, у большого хозяйственного рынка, похожего из-за обилия и беспорядка отделов, закутков, хозяев на лабиринт, и в первой же ячейке купил, не разбираясь, не прицениваясь, какой-то растворитель, губку, ветошь. И еще для Алки бутылку минералки в ларьке у остановки. Тяжелую, холодную.