Господин с кошкой - Денис Драгунский

— А как?

— Ты опиши меня, — сказала Света. — Пусть он заподозрит. И посмотрит на меня другими глазами.

— А как я тебя опишу, если я тебя только снаружи видел?

— Я тебе расскажу. Вечером Сашка уедет к матери на дачу, я тогда позвоню, и ты все спокойно запомнишь.

— Может, ко мне зайдешь? — пугаясь, спросил Дима.

Он описывал свою новую подругу так, что Сашу дрожь била от подробностей. Включая татуировку на талии сзади. Но Саша ничего не заподозрил. И не взглянул на Свету другими глазами, на что тайно надеялся Дима.

Через две недели Саша, устроившись на диване с кофе и пепельницей, снова сказал:

— Докладывайте, граф!

— Докладываю. — Дима покосился на дверь. Вошла Света. Она была в плаще и с сумкой.

— Докладываем, — сказала она.

— Вы чего, ребята? — спросил Саша.

— Ты что, сам не понимаешь? — хором сказали Дима и Света.

— А… — сказал он. — Понимаю.

— Тогда пока, — сказал Дима. — Прощай, мой друг. Я был бы рад с тобой дальше дружить и общаться, но Светлана резко против.

— Я буду скучать, — сказал ему Саша. — А ты?

— И я, — сказал Дима. — Честно.

— Ну и живи здесь! — закричала Света и хлопнула дверью. — Дурак такой же!

— Давай догоняй, — сказал Саша. — А то неудобно.

— Погоди, — сказал Дима. — Я хочу дорассказать. Напоследок.

Света в коридоре включила пылесос.

Ангелочек

просто хотелось дома побыть.

— Какой он ласковый был, — сказала Таня Сафонова, глядя в потолок.

На потолке по косому квадрату света плясали темные полосы: голые ветки обмахивали яркий фонарь; Сафоновы жили на третьем этаже; было четыре часа ночи; из колонии написали, что заключенный Сафонов Кирилл скончался в тюремной больнице номер такой-то.

— И красивый такой, беленький, — сказал Алик Сафонов, лежа рядом с женой.

Таня заплакала.

Потом перевернулась на живот.

— Он сначала такой был, — зло сказала она, — пока семь лет не исполнилось. А потом в родном доме воровал. Тупой к тому же. Двоечник.

— Да, — вздохнул Алик. — Сколько мы подарочков носили учителям, страшное дело.

— Жалко? — спросила Таня.

— Стыдно, — сказал Алик. — У таких родителей такой сын.

— Кирилла тебе жалко? — уточнила она.

— А тебе?

— Не знаю, — сказала она. — Давай ребеночка из приюта возьмем.

— Давай, — сказал Алик.

— Вечно ты со всем соглашаешься! — Она заплакала снова.

Ребеночка, однако, взяли. Мальчик был уже большой — три годика с половиной. Но очень приятный. Смугло-бархатная кожица, как у Алика. Кудряшки светлые, почти белые — как у Тани. И глазки голубые. Ласковый. Стоит, голову задрал и улыбается приемным родителям. Говорит хорошо. Аккуратный. Сам кушает, не проливает. На горшок ходит. Ангел, а не мальчишка.

Сафоновы радовались; мальчика назвали тоже Кириллом; казалось, судьба наконец пожалела их. Но прошел год, потом два. Потом еще, еще.

Мальчик не рос. Ни в высоту, ни умом. Оставался ласковым малышом беззаботного детского возраста.

— Обратно не отдам! — сказала Таня.

— Его и не возьмет никто, — сказал Алик. — Ему уже восемь лет по документам.

Они перестали звать гостей. Продали квартиру и переехали на дачу, за высокий забор.

Однажды мальчик заболел. Первый раз за все время. Температура и кашель. Они боялись вызвать врача. Советовались в аптеке, брали разные таблетки. Не помогало. Мальчик стал задыхаться.

— Лучше так, — сказала Таня. — Мы умрем, что с ним будет?

— Дура! — крикнул Алик и вызвал «скорую». Приехал фельдшер, седой рябой мужик.

— Довели ребенка, — сказал он. — Под суд бы вас. Отек легких. Боюсь, не довезу.

Таня упала на колени.

— Встаньте, бабушка, — сказал фельдшер. — Слезами не поможешь. Сафонов Кирилл. Когда я на зоне служил, помирал у нас один Сафонов Кирилл, злой был вор, а смешной. Все говорил, что это не он золотые вещи из дома воровал.

— Неважно все это, — сказал Алик.

— Расскажите! — крикнула Таня.

— Не пойму я вас. Ну, закутали ребеночка?

Но в детской кроватке никого не было.

Самые разные кораблики

живая очередь

Когда-то я пытался учиться драматургии в семинаре Львовского и Кузнецова. Львовский говорил:

— В пьесах бывают запрещенные приемы. Умирающий ребенок. Одинокий старик. Ослепший художник. И прочие вещи, которые всегда вызывают сочувствие и выжимают слезу. Их использовать нельзя, не надо, нехорошо. Это как удар ниже пояса.

Хотя бывает, что вся пьеса состоит из таких ударов ниже пояса. «Предупреждение малым суденышкам» Теннесси Уильямса, например. Там все несчастные: и кочующая косметичка, и ее безработный любовник, и спившийся врач, и юная дурочка, которая ходит умываться в общественный сортир. Рассказчик, старый одинокий бармен, — тоже.

Даже непонятно, кому больше сочувствовать.

В мое время в парикмахерских висели объявления:

«Герои Советского Союза, Герои Социалистического Труда, полные кавалеры Ордена Славы обслуживаются вне очереди».

Что будет, если два Героя и один полный кавалер Славы вдруг окажутся в одной парикмахерской?

Ответ простой — их будут стричь в порядке живой очереди.

Но я отвлекся.

Я о предыдущем рассказе «Ангелочек». Кто читал, говорят: тема беспроигрышная. В смысле — очень слезовыжимательная. В общем, удар ниже пояса.

Возможно.

Но если присмотреться — эти удары сыплются отовсюду.

Чем больше возможностей, тем больше тупиков. Чем больше удачных карьер, тем больше падений с переломами. Чем ослепительней богатство, тем невылазнее бедность. Чем сильнее медицина, тем она дороже: ах, как обидно помирать, потому что денег не хватило.

Человек едет в метро с сыном-олигофреном. Парень жует бублик, глядя вокруг бессмысленно-веселыми глазами; лицо отца покрыто горем, как серым пыльным загаром.

В желтой газете написано: робкая девочка взяла кредит на дорогой мобильник (чтобы стать вровень с подружками), ее уволили, и она покончила с собой.

Это, конечно, ужасные случаи, злая судьба, стечение обстоятельств.

Ну хорошо.

Просто семья, обыкновенная семья, считающая копейки на прожитьё. Их родители считали копейки, их дети будут считать копейки. На большее нет сил, времени, возможностей души и тела: трудно заработал — экономно истратил; всё. Вот рамка их бытия, вот их заботы, вот их радости и страхи. Вот вам человек, который венец творения, который как-то там особенно гордо звучит.

Это что, не удар ниже пояса?

Так что будем описывать жизнь в порядке живой очереди.

Красно поле рожью

принцип реальности

Немолодой интеллигентный человек рассказывает о своем племяннике:

— Чудесный мальчик! Очень подвижный, общительный. Добрый, умеет посочувствовать. Веселый, любознательный. Даже, я бы сказал, умный. Но… — мой собеседник болезненно сморщил лоб, — но он иногда…

В моем уме пронеслась вся серия молодежных пороков. Пауза меж тем длилась.

— Он что? — осторожно спросил я.

Негромкий горький вздох:

— Он иногда лжет.

Я, конечно, кивнул. Но в уме расхохотался. Боже ты мой! А я-то думал, что он иногда громко ругается матом. Хамит родителям. Прогуливает школу. Не приходит ночевать. Иногда выпивает. Берет деньги без спросу. Покуривает травку. Колется… А он всего-то иногда лжет.

Врет, проще говоря. Всего делов!

Потом мне стало стыдно за свой внутренний хохот.

Ведь мама с папой (а также бабушка с дедушкой и дядя с тетей) с детства нам объясняли, что врать — нехорошо. Почему? А вот нехорошо, потому что плохо.

Мы, конечно, верили. Старались не врать. Когда врали — краснели и запинались.

Но вот что интересно. Религия (христианская) не считает ложь особым грехом. В списке семи смертных грехов лжи нет. В Ветхом и Новом Заветах тоже нет запрета на ложь. Сказано насчет верных весов и верных гирь: Мерзок перед Господом всякий, делающий неправду (Втор., 25.16). Но это — именно делание неправды. То есть обман, который наносит реальный ущерб. Отсюда же запрет на лжесвидетельство (9-я заповедь).

Конечно же, Св. Писание полно осуждения лжи. Говорится, что мир лежит во лжи, что люди живут во лжи и т. п. Ложь земная vs Правда небесная.

Все так. Но нет прямого и беспрекословного приказания: «Не лги».

Наверное, в отсутствии запрета на ложь есть какая-то правда.

Наверное, легче научиться не красть, не завидовать, подставлять другую щеку, видеть бревно в собственном глазу, чем не лгать.

Вообще-то мы хорошие ребята. Общительные, веселые, добрые. Любознательные. Даже, можно сказать, умные.