Штрафной батальон - Евгений Погребов

— Что у него? — прервав начальника особого отдела, быстро спросил Балтус. Спросил больше по привычке, от желания скорее покончить с этим вопросом, потому что кандидатура сомнений у него не вызывала.

Давыдов помедлил с ответом:

— Групповая драка с применением оружия на почве ревности.

Балтус поджал губы, брезгливо поморщился.

— Н-да!.. Ну а личные ваши впечатления?

— Самые благоприятные, — подтверждая вздохом сожаления столь досадное несоответствие, продолжал Давыдов. — Характера независимого, бескомпромиссного. Решителен. В роте создал вокруг себя здоровое ядро, пользуется авторитетом. Люди за ним тянутся. Ну и фронтовая аттестация соответствующая. С этих точек зрения вполне надежен. Пожалуй, излишне горяч, в том смысле, что может действовать напролом, не взвесив предварительно последствий…

— Это не он там с ворьем расправлялся?

— Он. О драке, кстати, умолчал.

— Колычев, Колычев? — Балтус напряг память, помял подбородок, пытаясь представить облик того, о ком шла речь: — Среднего роста, плотный, темноволосый. Глаза и лоб умные. Особенно лоб — высокий, крупно лепленный. Хрящеватый, слегка раздвоенный на кончике нос…

— Выглядит значительно старше своих лет, — подхватывая, закончил Давыдов.

Балтус задумался, поддавшись влиянию странного, влекущего ощущения. Теперь, когда он вспомнил и отчетливо представил облик человека, который при встречах всегда виновато отводил глаза, в нем вдруг ожил и заговорил, поднявшись из глубин подсознания, необъяснимый, но настойчивый и давно зародившийся интерес к нему. Так бывало, когда в поле зрения попадали неординарные, своеобразные личности и у него проявлялось обостренное чутье на взаимную предрасположенность, предопределенность будущих отношений, которые неизбежно поведут к тому, что судьбы этих людей станут ему небезразличны и он примет в них деятельное участие. Подсознание в таких случаях его не обманывало.

— Что-то у него не того… — вслух с сомнением произнес Балтус, приглашая Давыдова разделить или оспорить возникшее предположение. — Год на фронте, два повышения в звании, награды… Налицо все качества неглупого, далекого от неуравновешенности человека, если не сказать больше. И вдруг — мелодрама! А, Петр Андреевич? Что-то плохо совмещается, не находишь?

— Признаться, и у меня на этот счет были сомнения. Люди склада Колычева менее всего подвержены неразумной злобе. Он скорее из тех, кто из гордости и ложного сострадания возьмет на себя часть чужого груза. По принципу: пусть лучше мне будет хуже. Но… — Давыдов развел руками, — пути господни, говорят, неисповедимы. Откровенно говоря, жаль парня: боевой толковый офицер, а так переломал себе жизнь из-за какой-то нестоящей девки. Ведь если даже повезет уйти из штрафного, все равно с таким клеймом в армии потом не оставят.

Балтус в знак согласия раздумчиво покивал головой.

— Надо бы мне с ним познакомиться поближе… Однако, Петр Андреевич, отвлеклись мы с вами. Кто там следующий?

До станции добрались вместе с опускающимися сумерками. Издали разглядели в тупике состав теплушек с вкрапленным в середину пассажирским вагоном.

Пока месили проселочную грязь — разогрелись, взмокли. От шинелей валил пар. Пульман же дохнул ледником.

— Бр-р! — зябко поежился неприхотливый Костя Баев. — Видать, с севера в нашем купированном холод везли.

— Не боись, братва! — подбодрил усмешливый возглас Кускова. — Глянь, сколько дров и соломы на платформе навалено. Налетай!

Проявив завидную расторопность, стали устанавливать железные печурки, таскать дрова и солому, заделывать щели в стенах вагона. Вскоре под руками мастерового Сикирина затрепетал чахлый и чадный, но приветный огонек коптюхи. Баев, Муратов и Дроздов разожгли печурки. Стало веселее. Замерцали робкие огоньки и в соседних теплушках.

Сложнее обстояло дело с размещением. Нары хоть и двухъярусные, но вместить роту численностью в сто двадцать с лишним человек, конечно, не могли. Пришлось некоторым, к большому неудовольствию, располагаться на полу. Заняли весь проход, ногой ступить негде стало.

Понемногу разобрались, перестали ворчать и выяснять отношения. Совсем было уж настроились на обычный предсонный треп, когда в проеме двери возникло несколько человеческих теней. По нарам метнулся тонкий луч карманного фонарика.

— Колычев! — окликнула одна из теней голосом комбата.

Павел торопливо выбрался в проход, вытянулся по стойке «смирно»: «Я!»

Луч света уперся ему в лицо.

— Будете исполнять обязанности командира второго взвода. Старшим в вагоне — тоже вы. Назначьте дневальных, печи топить всю ночь. Следить за порядком! Утром явитесь за приказом к начальнику штаба. Ясно?

— Так точно, гражданин майор!

— Выполняйте!

Комбат с сопровождающими лицами проследовал к соседнему вагону, а Павел, ошеломленный, все стоял посреди прохода и не смел, отказывался верить своему негаданному назначению. Старшим в вагоне — куда ни шло. Это понятно. У комбата безвыходное положение: должен же кто-то за порядок в пути следования отвечать. Но командир взвода?! Мысли путались.

Штрафники, не меньше его пораженные крутым поворотом событий, ждали дальнейшего. Уняв волнение, Павел громко вызвал:

— Добровольцы дневалить есть?

— Я!.. Я!.. — разом отозвались Сикирин и Баев.

— Мы! — Дроздов за двоих с Муратовым.

— И я тоже, — пробурчал Салов.

— Отлично! Приступайте к обязанностям!

Задвинули дверь, закопошились. Проследив за исполнением, Павел протиснулся на свое место между Махтуровым и Бачунским. Он окончательно успокоился, посчитав свое производство во взводные временным. Комбат ведь сказал «будете исполнять» — пока, значит. По прибытии на место пришлют лейтенанта, и делу конец.

Махтуров отмолчался, а Бачунский не утерпел.

— Ну и как теперь величать себя прикажешь — гражданином взводным или Павлом по старой памяти? — осведомился он.

— Да брось ты! Какой там, к черту, гражданин взводный — калиф на час! — отмахнулся Павел.

— Ну-ну! — притворно посочувствовал Бачунский. — Выходит, и для штрафбата верно: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут…

— Яковенко! Слышь, соловей днепровский, спел бы что для души, а? — попросил чей-то голос.

— Какой петь — дыхнуть нельзя! — возмутился другой. Но на него зацыкали, зашипели.

— Вань, будь другом, уважь общество!

— Украинскую, Вань, про черные очи!

Приподнялись на нарах, потеснились, создавая простор вокруг певца. Уступая настойчивым просьбам, Яковенко было запел, но вскоре расстроенно смолк, оборвав песню на полуслове: получалось чересчур уныло и безысходно.

Точила Яковенко неотступно черная хмарь. И виной тому была тоскливая боль по семье, которая находилась в оккупации и о судьбе которой известий не имелось. Непередаваемо подавленным и одиноким он выглядел, когда в роту приходил письмоносец. А сегодня в особенности. И сколько ни упрашивали потом — петь Иван отказался наотрез. Да и настроение у остальных тоже переменилось. Лишь Туманова это мало затронуло.

— Слышь, Андрей, как думаешь, смогет наш Ванюшка за Утесова спеть или не смогет? — допытывался он у Кускова.

— А че не сможет? Запросто! — уверял Кусков. — Талант у него. Если захочет, и Козловскому не уступит…

Повинуясь безотчетному желанию, Павел поднялся, осторожно спустился в проход и, переступая через дремавших солдат, пробрался к печурке, около которой о чем-то мирно беседовали Сикирин и Салов. Походя обратил внимание на подсвеченное отблесками огня лицо Карзубого, который, прикрыв веки, наблюдал за Яффой, занятым склейкой самодельных карт.

Выбрав поленце потолще, присел к открытой топке. Салов предупредительно, но без угодливости протянул неизменную пачку «Красной звезды». Помедлив, Павел взял папиросу. Цыган несмело, с оглядками, но верно пробирался к тому новому, манящему и тревожному, что мерещилось впереди его мятущейся душе. Почти совсем отошел от компании блатняков, стал держаться ближе к Сикирину, находя в нем молчаливое понимание и одобрение. Глядя на Сикирина, даже умываться по утрам приучился, хотя раньше и полотенца в руки не брал. Все эти перемены не ускользнули от пристрастного внимания, с которым следил за ним Павел.

— Ложился бы отдыхать, Константиныч, управимся, чай… — по-свойски заметил Сикирин. Он считал для себя более удобным обращаться к Павлу, величая его одним отчеством.

— Успею еще бока отлежать.

Салов прозрачно хмыкнул.

— Боится он, — снисходительно пояснил Сикирину, — вдруг все заснут, а я тебя по башке поленом — в дверь да под откос. Думаешь, он поверил, что я дневалить по охоте вызвался? Данила не малахольный — понимает! А и молодец у нас гражданин взводный — умный! — щурясь в упор на Павла, откровенно насмехался цыган.