Газета Завтра 438 (16 2002) - Газета Завтра Газета

Владимир БОНДАРЕНКО

ВОСКРЕСНЫЙ МОНТАЖ

1

Сегодня,

как всегда,

я занимаюсь украшеньем

своих надежд,

некоторые — сдаю в ремонт.

Сегодня

меня очищает воскресенье

от оголтелых картин,

заглавий и имен.

2

Вот состряпанная из слов

знаменитость.

Вон страна,

сделанная из мужиков.

А вот стихи

из белых ниток —

в них нет ни времени,

ни крыльев,

ни шагов.

3

Другой пример.

На конференции отъявленных лысин

оратор вынул из головы

земной шар.

(Это на экране телевизора.)

О разум!

Беги скорее за кулисы,

чтобы тебе никто не мешал.

4

НТР

На земле обитают

ископаемые колеса.

Пока я влево сплю,

пока я вправо ем,

на кладбище,

на бирже,

вытирая логически правильные слезы,

хлопает цифрами ЭВМ.

5

У моей весны

сегодня лермонтовское настроенье.

Бедной двери

некому ручку подать.

Что зеркало!

Оно тоже лишилось зренья

и не радо ни дамам, ни господам.

6

Я с дерева упал,

счастливо оторвался…

Смотрю на небо

как на вечный шантаж

и думаю:

после всех катавасий,

где приютилась

теперь красота.

7

Прибавьте ко мне

песню, галстук.

Отрежьте от меня

эту улицу с хвостом!

Скажите скорее

товарищу Лекарству,

чтоб оно держало

со мной ухо востро.

8

Я иду,

а цветы не цветут,

а злятся.

Будь осторожен:

краски заклюют.

Нет апостолов?

Нашлись эрзацы!

Держись за землю,

насквозь промытый люд!

9

Газеты вертятся,

болтаются афиши.

Иероглифы

сложили, как дрова.

Я все-таки иду

и с аппетитом вижу,

как зеленеет

в памяти трава.

10

Весна, как прежде,

смазана любовью.

Дрожит весенняя

на ветках акварель.

Размахнувшись,

как казачьей саблей,

бровью,

стоит

отточенный дамой

кавалер.

11

Ищу пассажиров.

Случайно не хотите…

Я капитан всех несуществующих кораблей.

Говорю голове своей:

— Кто твой учитель?

Посмотри,

как шелестят паруса рублей.

12

Ночь.

Звезда, дошедшая до исступленья.

Руки.

Рукопись с разворотами души…

К высокому детству

ведут и ведут ступени,

из детства выводят винтовки

и приделанные к ним усы.

13

Кто на меня

теперь язык поднимет?

Я даже тень свою

публично разгромил.

Я разоружаю свой рот.

Отныне

со всеми языками

заключаю мир.

ОСЕННИЕ ЭЛЕГИИ

1

Люблю лицо осеннего окна,

Задумчивую бледность его света.

Душе, давно лишившейся огня,

Уже не нужен блеск весны и лета.

Уже бледнеет купол голубой.

Уже домой опаздывают тени.

Да, осторожный, медленный покой

Меня пленяет больше, чем цветенье.

Когда в природе только тишь да гладь,

Когда природа будто после бала

И кажется, что эта благодать

Нам с высоты откуда-то упала,

С самим собой веду я диалог —

Он сух и трезв и чуточку печален.

Да, после всех распутий и дорог

Я к тихому окну теперь причалил.

2

Осенний день. Часы идут назад,

Да и минуты тоже не спешат.

Ну что ж, и времени, пожалуй, отдых нужен.

А я, наоборот, вот осенью разбужен.

И бодрствую у тихого окна,

Спустившись в думу толстую до дна.

А что мне делать? Что во мне осталось?

Уже наполнилась годами старость.

И спину гнул, и возраст перегнал.

Уже доносится откуда-то сигнал…

Остановись! Попробуй жить обратно,

И станет ясно все и непонятно…

Я у окна. Как будто моросит.

Осенний день на ниточке висит.

3

О, Мастер времени, строитель бурных лет!

Хранитель верного и вечного покоя!

Я тоже еще здесь, стяжатель разных бед,

Давно познавший путь скитальца и изгоя.

Я тоже здесь, как все, по милости Творца.

Но вот душа моя от времени устала,

И в очередь я стал к Хозяину конца,

Земной поклон отдав Создателю начала.

В АВГУСТЕ 68-ГО...

Леонид Бородин

15 апреля 2002 0

16(439)

Date: 16-04-2002

Author: Леонид Бородин

В АВГУСТЕ 68-ГО... (Из книги мемуаров)

В этом году в одном из московских издательств выходит книга воспоминаний Леонида Бородина. Предлагаем читателям отрывок воспоминаний об Андрее Синявском.

…Расскажу-ка я об одном вечере в зоне под номером 11 знаменитого и обильно утрамбованного человечьими костями Дубровлага, что в Мордовии посредь лесов и таинственных лесных объектов, куда случайно забредший грибник или охотник домой мог возвратиться через недельку молчальник молчальником.

Это было двадцатого августа шестьдесят восьмого года, как мы тогда считали, в день расстрела поэта Николая Гумилева. Было воскресенье — день нерабочий, и в нерабочий этот день намечен был нами, конкретно кем — и не припомнить, вечер памяти расстрелянного русского поэта, которого то ли по незнанию, то ли по недоразумению зэки разных национальностей считали поэтом лагерным и, соответственно, своим. Таким культом почитания не пользовался ни один из действительно лагерных поэтов: ни Слуцкий, ни Берггольц, ни Мандельштам. По крайней мере в наши послесталинские времена. Удивительно ведь и другое: у Гумилева нет ни одного стиха собственно о России, по крайней мере в том ключе, как это у Тютчева или Блока, у него вообще нет стихов о реальной жизни — вот уж, казалось бы, поэт-интер…

Но по порядку. Основной состав участников, конечно, мы, бывшие члены питерской организации. К нам восемнадцати присоединялись еще по меньшей мере полтора десятка политзэков. Собирались мы сразу после ужина. По тогда еще сохранившемуся ритуалу любое такое мероприятие начиналось тем, что мы — восемнадцать — вставали и исполняли наш гимн. Может быть, кто-то из других присутствующих не вставал, но я отчего-то этого не помню…

Месяцем раньше мы провели вечер Тютчева, и главным докладчиком по жизни и творчеству русского поэта был латышский поэт Кнут Скуинекс, тоже, соответственно, посаженный за участие в националистической организации. То есть мы поминали и чествовали людей, чьи имена — собственность мировой культуры, и поскольку не припомню никаких принципиальных разночтений в толковании роли и значения этих имен, смею утверждать о высочайшем уровне наших воскресных литературных бдений.

Вечер Гумилева все же запомнился особо. Воспитанный на пушкинской поэтической традиции, нет, никак не могу я объяснить самому себе особую, родственную, слезовышибательную тягу к гумилевским фантазиям и грезам. Может быть, сны… Ими щедро одарила меня природа. Всегда считал, что проживаю две жизни, и еще не известно, какая интереснее. Возможно, и он, Николай Гумилев, тоже имел две жизни, только вторая определенно была интереснее и разнообразнее, и он не позволял утрами снам разрушаться — имел такую особую волю, и тогда рождались эти, увы! не православные строки:

И пока к пустоте или Раю

Необорный не бросит меня,

Я еще один раз отпылаю

Упоительной жизнью огня!

Знать, что-то неискорененно языческое трепещет в сознании, скорее в подсознании, не сопротивляясь, как я надеюсь, православному отношению к миру, и только слезно вымаливает у идеологизированной души скромного права на существование.

Но в тот лагерный вечер я читал другие стихи.

Но отчего ж мы клонимся без сил?

Нам кажется, что кто-то нас забыл.

Нам ясен ужас древнего заклятья,

Когда случайно чья-нибудь рука

Две жердочки, две травки, два древка

Соединит на миг крестообразно.

И все же главным сюрпризом гумилевского вечера было в полном смысле явление Андрея Донатовича Синявского.

Кто-то, не помню кто, скорее всего Евгений Александрович Вагин, сделал короткий доклад о судьбах и Гумилева-отца, и Гумилева-сына, кстати, одного из немногих людей, не только знавших о существовании нашей организации, но даже будто бы, если верить Вагину, обещавшего однажды торжественно вручить организации офицерский палаш Николая Гумилева. По крайней мере, такая легенда была популярна в организации…

Потом каждый читал свое любимое из Гумилева. Много было прочитано. Конечно, и "Капитаны", и "Жираф", и "Рабочий", и "Та страна, что должна быть раем…", и кто-то из литовцев великолепно прочитал "Царицу"…