Нежные кузины - Паскаль Лене

В самой глубокой расселине он нашел себе укромное пристанище. Там усталый путник прилег на ложе из мягкого мха, перед тем как снова пуститься в дорогу. Дальше ущелье становилось все шире, растительность на его склонах — все гуще. Среди высокой травы бежал ручей. Жюльен решил, что нигде не найдет лучшего места для отдыха. Теплый, напоенный благоуханиями воздух располагал к лени. Здесь можно было вдоволь напиться; вполне вероятно, здесь также найдется что поесть.

— О! О! Что вы со мной делаете, месье Жюльен?

Жюльен не намерен был отвечать, пока не подкрепится как следует после долгого пути. И вскоре простыня заворочалась с такой силой, что Жюльен, в свою очередь, воскликнул:

— О! О! Что ты со мной делаешь, Анжель?

— А что, не надо, месье Жюльен?

— Надо! Надо!

Так два юных создания нашли друг в друге источник блаженства. Анжель такое деликатное обхождение нравилось гораздо больше, чем грубые наскоки Матье. А Жюльен в своей неискушенности начинал думать, что только рот достоин наслаждаться нежными и восхитительными прелестями противоположного пола.

Вскоре и на кухне, и на скотном дворе, и на мостках для стирки, и в поле стали поговаривать, будто последний оставшийся в доме мужчина, скорее ангел, чем человек, умеет делать дамам детей через ухо, что уже давно казалось несбыточной мечтой!

Мадам Лакруа была на седьмом небе. Каждый вечер она увлекала Жюльена в свою комнату и достигала экстаза, отдаваясь противоречивым движениям души. Анжель ежедневно стирала белье и развешивала его с помощью Жюльена. Даже Жюстина с готовностью простила молодому человеку его первую неудачу и пускалась бродить с ним по окольным тропинкам, вкушая невинные радости на свежем воздухе. Таким образом, благодаря Жюльену, который довольствовался малым, ни Антуан, ни Матье, ни даже месье Лакруа не стали рогоносцами в полном смысле слова.

Отзвук этой славы достиг ушей Лизелотты. Она пожелала, чтобы Жюльен по утрам намыливал ей спину в ванне.

Для удобства Жюльен тоже залезал в ванну. Они намыливали друг друга — никогда еще оба не блистали такой чистотой. Лизелотта напевала песню Шуберта, когда надо было заглушить возгласы Жюльена. А Жюльен напевал песню Шарля Трене, когда белокурость Лизелотты расцветала под его рукой. Никто, по-видимому, не обращал особого внимания на доносившиеся из ванной голоса, распевавшие то в одиночку, то каноном, а часто в унисон. Лизелотта с легкой грустью смотрела, как вспененная вода, булькая, утекает в отверстие ванны. Одевались они неохотно.

Пуне пришлось вернуться в пансион. В отличие от святых отцов монахини на войну не собирались. Жюльен и тетя Адель проводили ее на станцию. Они стояли на платформе, вокруг ее маленького чемоданчика, и ждали поезда. Пуна держалась очень прямо и смотрела на убегающие вдаль рельсы. Ей бы хотелось, чтобы поезд уже стоял у платформы, тогда бы она сразу села и уехала. Адель, разумеется, давала ей наставления! Когда детей бросают, им обязательно дают наставления, с горечью думала Пуна.

— Мы с тобой будем писать друг другу каждую неделю, — сказал Жюльен.

— Да нет, не стоит! Тебе будет некогда!

Поезд подползал издалека, медленно-медленно. Пуне хотелось побежать ему навстречу. И сразу оказаться далеко отсюда! Далеко от дома, от Жюльена, — ведь Жюльену с ней давно уже не по пути! Она это знала! Она поняла все!

— Я все-таки тебе напишу, — настаивал мальчик. — Расскажу, как у меня дела.

Пуна взглянула на него, как ему показалось, с внезапной яростью.

— Я сказала: не стоит! Мне неинтересно, как у тебя дела!

И она залилась слезами. Жюльен и тетя Адель переглянулись. Адель ничего не понимала. А Жюльен понимал!

— Раньше ты не была такой плаксой! — заметила тетя Адель.

Поезд пронзительно свистнул и остановился. Пуна вырвалась из материнских объятий, схватила чемоданчик и, не поцеловав Жюльена, вскочила в поезд. Тетя Адель ожидала, что она выглянет в окно и попрощается с ними. Но Пуна больше не показалась, и поезд со стуком и лязгом тронулся.

— Мне грустно, что она уезжает в таком настроении, — задумчиво произнесла тетя Адель.

— Мне тоже! — признался Жюльен.

Что он еще мог сказать?

В скором времени профессор отладил свой доильный аппарат. Это было его последнее изобретение перед долгим перерывом. Однообразная и простая работа на ферме успокаивала его. Дни были заполнены, и некогда было думать о том, как придут немцы и заберут его и Лизелотту. И профессор охотно доил коров, стараясь не перепутать ведра с молоком и ведра с навозом.

Жюльен дал ему резиновые сапоги, чтобы он не пачкал лакированные ботинки. Если бы не бородка клинышком и пенсне, профессор прекрасно смотрелся бы на фоне крупного рогатого скота. Со своим причудливым доильным аппаратом и кухонным фартуком поверх жилета он был похож на ветеринара, производящего сложную операцию.

Постепенно коровы привыкли к велосипедному насосу.

Но профессор говорил, что скоро покинет Европу. Быть может, он окончит свои дни среди тибетских лам, живущих так близко к небу и к его животворной энергии. Жюльен говорил, что было бы большой ошибкой увозить белокурую красавицу Лизелотту к людям, которые моют лицо жиром яка, и профессор соглашался, что строгие обычаи этих восточных мудрецов не придутся по душе молодой здоровой девушке.

А еще он говорил, что если бы люди раньше узнали о его открытиях, связанных с оргиастической энергией Вселенной, войны, возможно, удалось бы избежать. Надо было работать больше, упорнее! Теперь уже было слишком поздно. Целые народы ополчились друг против друга, наиболее несчастные выказывали наибольшую решимость, а это, в свою очередь, давало им большие шансы на победу! Война, честолюбие, невежество окружающих, говорил он, представляют собой альтернативу жизни! С каждым днем Жюльен все больше вникал в науку профессора. С помощью Жюстины, Анжель, мадам Лакруа, Лизелотты он постигал тайну этой науки. И теперь он радовался, что его по молодости лет не отправили вместе с другими глумиться над Природой и здравым смыслом.

Он жалел, что не может поделиться этими истинами с Жюлиа, которую он любил по-прежнему, но которая оставалась холодной и неприступной. Как-то утром, увидев кузена, крадущегося на цыпочках из комнат прислуги, она презрительно бросила: «Вот чем ты занимаешься, пока мужчины воюют!», и с тех пор они почти не разговаривали.

Как объяснить ей, что он, Жюстина, Анжель, мадам Лакруа искупают грехи рода людского, те грехи, что несчастные герои поневоле совершают на войне?

«Вчера утром, — писал Эдуар, — наша разведка захватила двух немцев на велосипедах (вот и вся кавалерия, какой располагают эти бедняги!). При них не было оружия, что подозрительно, и они утверждали, будто заблудились, возвращаясь из отхожего места. Хитрость, шитая белыми нитками: в этом секторе есть только французские отхожие места. Я велел доставить этих шпионов в штаб полка, чтобы их допросили, расстреляли и т. д.».

Каждое утро Аньес перед всеми домашними читала вслух письма Эдуара с описанием его подвигов. Клер в это время вязала Шарлю варежки на зиму. Закончив чтение, Аньес с головой уходила в счета и неприятные хлопоты с ипотекой. Дела обстояли неважно, кредиторы становились все наглее. Аньес пожаловалась на них своему нотариусу, который ответил ей, что упомянутые кредиторы — евреи, а стало быть, франкмасоны, и что не следует доверять этим людям, особенно если не можешь вернуть им долги.

Клементина больше не пекла пироги с ежевикой — ягода сошла. Красавица-актриса располнела от всех этих сладостей и теперь сидела на диете: она хотела опять сниматься в кино, когда кончится война. Поздно ночью в комнате забытой звезды граммофон играл танго. Клементина засыпала, мечтая о будущей славе, о будущей молодости, а старенький фонограф с хрипением и урчанием завершал свою серенаду.

Целомудренная Жюлиа возмущалась тем, что происходило в замке, однако возмущение не помогало ей заполнить образовавшуюся в сердце пустоту. Она могла сколько угодно изображать оскорбленную добродетель, встречаясь с Жюльеном, но от этого ей не становилось веселее. Горько было вспоминать, чем кончилась ее безумная любовь к Шарлю, горько было видеть, как ведет себя кузен! А главное, ей было до смерти скучно.

Она оказалась не у дел. Заготовка консервов закончилась. Она начала было вязать носки дяде Эдуару, но Клер отобрала у нее шерсть и спицы, чтобы связать варежки для жениха.