Богатыри не мы. Устареллы - Майк Гелприн

Чиль все замечает, обижается за богов. Неправильно это: просят люди о своём, когда и плачут даже, а метку Капища носить не хотят.

Старый катала Дерба, что учил Чиля, никогда не оттирал богову сажу. Разве уж когда от дождя поплывёт она в глаза, скажет: божьи слезы! – и омоется. Он правильно верил, Дерба, и Чиля выбрал каталой, потому что Чиль верит правильно.

А ещё люди боятся.

Редко ходят в остров, редко говорят с богами. Враздробь, по одному, вовсе не идут, только когда совсем плохо. Как старая Булга, ежели в голове начинает червь крутиться. Или Яхорка, когда дочка у неё помирала. Но дочка все равно умерла. Наверно, плохо Яхорка говорила, холодные слова.

А боги любят тёплое.

Чиль так задумался о своём, что уселся на земле возле кострища. Тихо ворошил дрова обгорелым дрючком, постукивал по камням. То и дело касался лба изгвазданными сажей пальцами, отчего вид приобрёл самый ужасающий, но пугаться его здесь было некому. Только пялились бессмысленно стоящие в отдалении от костра деревянные истуканы. Грубо вырезанные, а то и вырубленные. Тёмные от времени. Источенные местами до трухлявости.

Самый большой – самый главный. Велетень. Сильный бог. Его бы одного, наверное, и хватило людям, – и погода на нём, и урожай, и охота. И за здоровьем к Велетню идут, и за защитой от врага, и за удачей любой. Но один бог – это неправильно. Потому рядом с ним ещё целая компания собрана: кто за скотину в ответе, кто в дороге помогает, кто в семейной жизни. Даже отдельный бог имеется, Глум, который веселить определён. Праздник какой, застолье, плясовье – это к нему. Загодя ублажить надо, поговорить, сажей знак на лице поставить – вот и будет радость до одури, хоть и не пей буслайку.

А вот возле Ботвилы – бога огородного – ни в коем случае шуметь и бегать не полагается. Обидится – и вся овощь замрет в земле, затаится, в рост не пойдёт.

Самый крепкий из стоящих в сосновом острове капей – каменный Карбан. Он же и самый мелкий, потому что крупных валунов вокруг не сыскать. И этот-то неизвестно откуда был в остров когда-то притащен: в половину людского роста темно-зелёная каменюка. Выбиты на ней едва заметные вмятины и царапины, обозначающие лицо и руки, и всякий знает: собрался в дальний путь – иди сперва к Карбану, расскажи, куда собрался, попроси помочь, оградить. А вернёшься – опять приди, похвастай, поблагодари.

Есть на Капище и совсем непонятная капея. Стоит она поодаль, наособицу от общего круга. Нет у неё лица, да и фигура на человечью не похожа. В едва обструганное дерево словно бы вросли странные, твёрдые, местами вроде бы даже блестящие, бесформенные куски. Сами ли они забрались в толщу древесины, или поместил их в обломок ствола какой-то давний мастер, неизвестно.

Имя этому богу дали – Тот, а говорят с ним о разном, чтобы только не сердился. Считается, что его нужно трогать, ему это нравится. Люди опасливо касаются твёрдых, гладких, всегда холодных на ощупь кусков, робеют, говорят мало, торопливо уходят. Отчего-то злым его называют, чужим и боятся больше остальных. Но камни из кострища подкатывают исправно, хоть и неблизко катить.

Потому что все боги любят тёплое.

Громко треснула, разламываясь, прогоревшая ветка, и Чиль опомнился. Вот ведь долбень такой, замечтался! Камни катальные в костре раскалились, а те, что возле капей лежат, – остыли. Ой, неправильно!

Схватил веслецо, покатил. Сначала, конечно, к Велетню. Потом к Тоту, потому что стоит далеко, холоднее ему. Вот Дерба Тота не жаловал, камни катал последнему, говорить с ним не хотел. Однажды, набравшись буслайки, и вовсе заявил, что не бог Тот, а гогона. Так и сказал, старый, – мол, гогона Тот, оттого и поставлен в стороне, оттого и не похож на других. Испугался Чиль: как может гогона на Капище стоять?! А Дерба только плюнул да на лежанку откинулся, захрапел. А назавтра помер. Проснулся, пошёл по нужде – и помер. Плохо помер, стыдно, со спущенными портками, в огороде. Говорили, Ботвила его прибрал, а Чиль знал – не Ботвила, нет. Тот. Обиделся бог.

После плакал Чиль перед Тотом, весь день камни к нему катал, просил за старика. И тут на капею пичуга села, какнула белым и улетела. Не простил, должно быть, Тот Дербу. Строгий бог.

Чиль откатил очередной камень и отправился бродить по острову, собирать валежник. Дрова для кострища люди из-за реки приносят, и завтра очередной срок, но сегодня Чиль жёг уже последнее. Костер едва горел, и сил нагреть катальные камни у него не хватало.

Собрать удалось лишь небольшую вязанку. Костер вспыхнул на несколько минут и снова превратился в кучку тлеющих углей. До завтрашнего дня порадовать богов было нечем.

Чиль вспомнил, что не ел с самого утра, развернул холстинку с обедом: горбушка хлеба, яичко печёное, ретька, луковица, горсть берестянок. Тут же и вкусное – сушёная рыба туп. Это рыбак Крытый расщедрился, – на Капище он не ходок, вот и умасливает Чиля, чтоб откатил тот за него лишний камень богу Балуде, что за рыбацкое счастье в ответе.

Эх, забыл Чиль о просьбе Крытого!

Пощупал парень камни у костра – едва тёплые. Выбрал один, быстро-быстро откатил веслецом к Балуде. Подкатил, назвал имя Крытого, поклон отвесил.

Ладно, дело сделано, можно и перекусить.

Поел, пошевелил угли. Подкатил камни от капей обратно к костру, сложил вокруг поплотнее. Утром не один он сюда придёт, люди от Домов дрова понесут вместе с ним, порядок должен быть. Чиль обошёл все капеи, каждой сказал доброе, тёплое.

Боги любят тёплое.

… – Холодно. И сыро. Трещина в спине ноет…

Голос холодный и сырой. И надтреснутый. И всегда-то он такой, каждую ночь.

– Да, трещины – это… Да. Особенно когда муравьи. Эти… рыжие. Что у них за щетинки на лапках? Сустон, ты же должен знать?

– Ну, должен. Ну, знаю. Ну, щетинки. Легче от этого?

– Ах-ха-ха. Нет, не легче.

Пауза. Тихо, только иногда ветерок пробегает: Велетень не даёт уголькам в кострище затухнуть, поддувает на них до утра.

– Насчёт муравьёв. Пугнул бы ты их, Сустон, а? Твое, никак, хозяйство. Зудит же…

– Терпи. Они это… Бегают, топчут, то-сё. Кислым плюют. Дереву такое нужно. Терпи.

– Ой ли, нужно?

Снова пауза.

– Сыро…

Это снова надтреснутый.

– Всем сыро. Завтра солнце на весь день. С ветерком… Подсушимся.

– И то… Кстати, люди будут завтра, много. Дрова понесут. Хорошо…

Оживление. Заскрипели, зашуршали, забормотали.

– Послушаем!.. Погреемся!.. Дары… Пожертвуют?.. Кровью куриной мазали… Яйцо битое, взбитое… Молочка на трещинку!.. Рыбку мятую, в маслице… А Глуму-то, помните?

Общий стон.

Было: на Глума плеснули враз целую баклажку буслайки. Хорошо пробродившая буслайка была, – вся окрестная жучкара, а с неё и пичужки дуром дурели до утра…

Такой дар запомнили, оценили. Один Ботвила только фыркал пренебрежительно, но сам-то с задряблой петрушкой у подножия стоял…

Ночь перевалила через злую темень, пошла на рассветье.

– Солнце сегодня, – напомнил Велетень.

Снова порадовались.

Боги любят тёплое.

Дров принесли много, а вот навес починить не собрались. Чиль просил, уговаривал, ругался даже, но люди заторопились в Дома, ушли. Пацанята только, Топша да Гирька, вызвались было помочь, но что с них? Топшу отец шикнул домой, а Гирька совсем неумеха, да и робеет он на Капище. То и дело опасливо поглядывает на безмолвные тёмные капеи, даже и при ярком свете. Говорит, холод от них, аж щёчки сжимает.

Ушли люди в Дома. Поговорили, конечно, с богами, кто и дары скромные принёс, но ушли торопливо. Погожий день, у всех своё: хозяйство заботы требует. А боги – они молчат, к себе не зовут.

Чиль решил сам за людей отработать: костёр щедро распалил, весь день камни катал, как одержимый, аж веслецо прогорело и сломалось. Новое выточил, снова катал. Как мог, навес укрепил над кострищем. Неладно получилось, некрепко, одному не с руки такое дело.

Снова катать стал, каждой сажей на себя мазнул, всех богов уважил. Старый Дерба говорил: всем богам по сапогам!

…Когда налетел первый порыв ветра, Чиль не испугался. Не беда. Дров пока вдосталь, огонь горит, куда с добром. Но оказалось – беда. За первым порывом ветра нахлестнул второй, третий… Следующий швырнул Чилю в лицо горсть сухих сосновых иголок, всякого мелкого лесного сора. Потемнело, словно к ночи. А тут и пошло-поехало: натянуло тучи едва ли не на самые верхушки сосен, – и сразу вдарил ливень, да какой!

Чиль махом заскочил под навес над кострищем. Сразу принялся наваливать камни на пламя, – ветром стало зашвыривать воду прямо на горячее. Камни зашипели, да так громко, сердито… А непогоди хоть бы хны, только крепчает.

Парень подхватился было бежать в Дома, но так и встал на косогоре: вспухшая, страшная, злая река неслась между берегами, а мостков как и вовсе не бывало.