Гнев Божий - Джек Хиггинс

Мне с Ван Хорном Кордона выделил одну комнату на двоих, а соседнюю отвел Яношу. Наши комнаты ничем не отличались — в каждой по две кровати да скудный набор необходимой мебели, белые, выкрашенные известью стены и полное отсутствие предметов церковного культа как свидетельство антирелигиозных настроений, преобладавших в то время.

— Ванная комната в конце коридора, — уведомил нас лейтенант. — И прошу соблюдать порядок. Когда будете готовы, охранник обеспечит вас горячей водой и всем, что вам потребуется.

— Отлично. Себе бы я заказал женщину, — заявил Ван Хорн. — Не слишком молодую. Лет под тридцать, брюнетку, знающую толк в любви.

Он специально хотел разозлить лейтенанта, не больше, потому как его отношение к противоположному полу мне было хорошо известно. Слова священника почти достигли цели. Лицо Кордоны сильно побелело, рука судорожно сжала рукоятку револьвера. Не знаю почему, но мне его стало жаль.

Молчаливая пауза продлилась недолго. Лейтенант сделал глубокий вдох и произнес:

— Одежда и личные вещи, которые могут понадобиться, у вас в комнатах. Как, впрочем, и кое-что другое, сеньор, — сказал он, обращаясь к Ван Хорну.

Сутана, которая была на Ван Хорне до ареста, лежала на кровати, как мне показалось, выстиранной и отглаженной. Сверху ее покрывала черная широкополая шляпа. Рядом стояла большая дорожная сумка, в которой оказались «томпсон», обоймы с патронами к нему и разбросанные в беспорядке долларовые купюры. Кордона поддел носком сапога стоявший на полу рядом с кроватью походный сундучок черного цвета.

— Мы уже несколько месяцев без священника. Последний подцепил лихорадку и скончался от гемоглобинурии. В этом сундучке его личные вещи, в частности церковные одеяния, которые вам помогут вжиться в образ.

— Я беру их себе, хотя вам этого и не хочется.

— Сеньор, — ровным голосом произнес лейтенант, — я бы предпочел увидеть вас горящим в аду, чем позволить вам хотя бы прикоснуться к личным вещам такого благочестивого человека, каким был наш священник. Этот Божий человек умер, честно служа своей пастве.

Сказав это, Кордона резко развернулся и быстро вышел из комнаты. Ван Хорн не шелохнулся и со странной улыбкой, застывшей на лице, уставился на дверь, через которую только что вышел лейтенант. Затем он засмеялся и хлопнул себя по бедру.

— Уму непостижимо! — восторженно воскликнул Ван Хорн. — Ведь я уже не должен был быть в живых. Все-таки жизнь — самая удивительная из всех игр, в которые нам приходится играть. Разве я не прав, Киф?

Что верно, то верно, подумал я и направился к своей кровати, на которой обнаружил не только свой «энфилд» в кобуре, но и два чемодана, оставленных мною в «Отеле Бланко» в Бонито.

— На данный момент меня волнует только одно, джентльмены. Это ванна, о которой упомянул лейтенант, и на какой запас горячей воды можно рассчитывать, — сказал Янош.

— Неужели ты считаешь, что этот вопрос необходимо обсудить в первую очередь? — возмутился я.

— А какого черта здесь обсуждать? — вмешался Ван Хорн. — С нами все может произойти и, скорее всего, произойдет, как только окажемся в Мойяде. Они могут подстрелить нас прямо на въезде в селение. Это как игра в покер, Киф. Играешь в зависимости от расклада карт.

— Не могу не согласиться, — заметил Янош. — Сейчас мне следовало бы занять свою голову глупыми мыслями о том, что нас ждет завтра. Но я весь в ожидании удовольствия, которое получу от горячей ванны. До скорого.

— Мы тебя отпускаем, толстяк, — сказал ему Ван Хорн.

Янош поспешно открутил набалдашник трости, извлек из нее острый клинок с двухфутовым лезвием и, прежде чем священник успел понять, что произошло, приставил его к шее Ван Хорна.

— Вы конечно же шутите, сэр, — произнес Янош, добродушно улыбаясь.

— Вот в чем я хотел удостовериться, — сказал Ван Хорн и демонстративно поднял руки вверх. — С вами все же необходимо считаться.

Янош упрятал клинок обратно в трость и загоготал, словно гусь. — Бог ты мой, вот это выдержка! — восхищенно воскликнул он. — Уверен, что мы сработаемся.

Тебе, Янош, предстоит схлестнуться кое с кем и покруче, усмехнулся я про себя.

Когда, грузно покачиваясь из стороны в сторону, он вышел из комнаты, Ван Хорн заметил:

— Этого человека я определенно хотел бы иметь в друзьях, но никак не в рядах противника.

Опустившись на колени, он открыл сундучок умершего священника. Первое, что Ван Хорн оттуда извлек, была выгоревшая на солнце риза, за многие годы утратившая свой первозданный зеленый цвет. Она явно предназначалась для каждодневного отправления церковных обрядов. Второе облачение, расшитое золотом, было для особо важных религиозных праздников. В третьей, мрачной, черного цвета сутане обычно отпевали покойников.

В сундуке также лежал серебряный потир, аккуратно завернутый в кусок старой ткани, дароносица с облатками, олицетворявшими тело Христово, серебряная дарохранительница на цепочке, священные масла в маленьких серебряных флакончиках, кадило, фимиам. Напоследок Ван Хорн извлек со дна сундука некий предмет религиозного культа высотой около двух футов, вырезанный из дерева и выкрашенный вручную, по-видимому очень древний, так как он был бережно обернут несколькими слоями шерстяной материи. Вне всяких сомнений, этот предмет представлял собой художественный шедевр удивительно тонкой работы. Ван Хорн, затаив дыхание, долго смотрел на него.

— Кто это? — прервав молчание, спросил я священника.

— Могу только предположить, что это Святой Мартин из Порреса. Из всех святых он единственный, чье фигурное изображение расписывают красками. Мартин был незаконнорожденным сыном женщины индейского племени и конкистадора. Если существует святой, покровительствующий бедным и униженным, так это он.

Неожиданно в памяти одна за другой всплыли картины моего далекого детства, проведенного в Нокбри. Ненавистные ярко-красная сутана и белого цвета стихарь прислужника, при облачении в которые меня охватывал ужас. Это происходило в те дни, когда наступала моя очередь помогать в костеле во время воскресной мессы. Я никогда не был истинно верующим. Дед мой уже в весьма преклонном возрасте стал виновником неимоверного скандала, разразившегося в нашем графстве, когда отрекся от прежней веры и примкнул к плимутским братьям. Дед тогда постоянно твердил мне, что у них он наконец-то обрел долгожданный душевный покой.

Прошло еще много времени, прежде чем я окончательно разуверился в Создателе. Всю прожитую жизнь мне приходилось сталкиваться с проявлением не доброты, а гнева, выражающегося в разгуле насилия, ненависти и неимоверной жестокости.