Допустимые потери - Ирвин Шоу

Деймон встряхнулся, отгоняя от себя эти фантазии. Назад, на землю, где существуют живые: Маквейн с его ножом, Шейла, наливающая кофе за обеденным столом, Элейн — лицо ее поднято к нему, а волосы сожжены фуксином — с ее новым приятелем, миссис Должер, обретающая королевское величие над своими пирогами, лейтенант Шултер среди застреленных евреев, требующий список мужчин и женщин, в его реальном и осязаемом мире, в котором любой из них может сию минуту зайти в бар с пистолетом в руке, готовый убивать.

— Еще виски, мистер Деймон?

Хорошая идея, подумал Деймон, учитывая это время, это место и сопутствующие обстоятельства.

— Да, еще виски.

Всего лишь пять кратких дней тому назад он был безусловно счастливым человеком с отменным здоровьем, удовлетворенным в браке, уважаемым в своем деле, безбоязненно ходящим по улицам Нью-Йорка в любую погоду, в любое время дня и ночи, никогда не обращавшимся к полисмену, разве что уточнить дорогу, а память о мертвых была затушевана временем и пониманием того, что поколения следуют одно за другим в вечном неизбежном ритме. Но вот человек, которого он никогда не встречал, бросил мелочь в прорезь телефона-автомата, набрал номер — и разверзлась могила. А теперь его окружают фантомы средь бела дня, призрак женщины, которую он когда-то любил и которая вот уже десять лет лежит на дне Ирландского моря. Он встретил друга, который когда-то звал его братом и нанес ему самый тяжелый удар в его жизни, с радостью узнавания пожал ему руку и пригласил его на обед, который так никогда и не был подан на стол, потому что друг упал мертвым в фешенебельном ресторане Нью-Йорка через несколько минут после их рукопожатия.

«Мисс Отис Сожалеет». Популярная песня. Она не может прийти, к чаю. Осмелится ли он еще раз подать кому-нибудь руку? Поручится ли, что отныне избежит всех опасностей? Может ли он, как прежде, беспечно гулять по улицам, не опасаясь узнать в человеке из плоти и крови того, кто давно уже превратился в обглоданные кости? Удастся ли ему контролировать собственные сны? Только ли литературный агент он, занимающийся книгами, пьесами, романами, безобидной фантастикой, в которых для того, чтобы избавиться от мрачной личности, достаточно перевернуть страницу — или же он тайный агент некоего страшного и опасного клиента, выходца из мира мертвых, чье прикосновение, реальное или воображаемое, превращает его в пророка, бессознательного провозвестника распадения как прошлого, так и будущего?

Все его существо стало радаром, проникающим в глубины снов последних бродяг, находящим остатки кораблекрушений, прислушивающимся к насмешливому и обманчивому эху, которое могло быть голосами и китов, и стай мелюзги, и песнями дельфинов, и призывами наяд, говорящими на непонятных языках, и отовсюду звучало ему только одно — «Берегись!»

Он не был Гамлетом; призрак отца не упрекал его и не побуждал к мести в сером забытьи сна, а только молча стоял, залитый ярким летним солнцем, с игрушкой в руке, и манил его к себе. Он не был и древним греком, он не плавал вместе с Одиссеем, и тени боевых соратников и родителей, которых, как полагается, почтили погребальными игрищами, не будут иметь к нему претензий, когда он обретет последнее пристанище в подземном мире.

Он был человек сегодняшнего дня, рациональный, уверенный в себе, как и его современники, которые раздвигали границы космоса, потомок ящериц и обезьян, человек, который не боялся ни гнева, ни милости примитивных богов и богинь, человек, который верил только в то, что мог потрогать, увидеть или познать из уже познанного, но он чувствовал, что его несут с собой холодные арктические волны некромании.

Он припомнил разговор в мастерской Грегора.

«Ты веришь в предчувствие?»

«Я верю во все, чего не могу доказать».

Был ли он всего лишь столбовым знаком на дороге, ведущей в какой-то сверхъестественный Освенцим, где свершалось окончательное решение судеб тех людей, которых он любил или которые любили его, чьи жизни лишь чуть-чуть соприкоснулись с его жизнью? Покарали его или же он сам стал инструментом для кары? Но почему, за что? Нарушение обета верности, несколько часов прелюбодеяния, появление на свет бастарда? Стремление к самоудовлетворению, эгоистический отказ разделить с человечеством его страдания на всех континентах планеты? И когда двадцатый век после смерти Христа близится к своему завершению, кто устанавливает эти правила и каковы они?

В чем заключается послание, которое он должен уловить из всего этого? Кто откроет ему истину, кто — жена или друг, священник или раввин, а может быть, цыганка? Неужто это детектив из отдела по расследованию убийств, который на своем грубоватом повседневном английском языке объяснит ему, что это было такое? Но на самом ли деле он хочет это знать? Неужели он, подобно убитому еврейскому торговцу алмазами, носит на спине надпись: «Подходи и бери меня»?

Глава десятая

Бармен поставил перед ним еще один стакан. Он не помнил, заказывал ли его, но был обрадован такой предупредительностью. Отпив глоток, вспомнил, что должен приниматься за список для лейтенанта Шултера. С чего начать? Такая работа требует аккуратности. Вынув из кармана блокнот, написал на левой стороне страницы «Возможные враги — профессиональные», а справа — «Возможные враги — личные». Итак, с удовлетворением подумал он, начало положено, есть система, и теперь я все разложу по полочкам, как это сделал бы Грегор.

Он отпил еще один глоток. Кто открыто угрожал ему? Это будет первый шаг. Он поздравил себя за ясность и логику мышления. Кандидат номер один. Деймон прикрыл глаза, вспоминая зал суда. Его привели к присяге как свидетеля по делу о клевете и диффамации[11]. Правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет мне Бог. Бог сам подвергался клевете в течение тысячелетий. Имя того человека было Макендорф. Он был его клиентом — мрачный, изможденный, смуглый моложавый мужчина, лицо которого ясно говорило, что он настроен против всего мира.

Деймон имел дело с первыми двумя романами Макендорфа, и они вышли в свет. Они были полны жестокости и сцен насилия, но в них чувствовалась грубоватая честность, которую нельзя было игнорировать, и Деймон чувствовал, что ненависть Макендорфа к определенной стороне американского бытия имела право быть услышанной. Человек этот вел себя корректно, хотя и без особых изъявлений благодарности, но Деймон не мог заставить себя испытывать к нему симпатию. Но если бы он представлял только тех, кто ему нравится, через полгода он мог бы закрывать контору.

Рукопись третьего романа Макендорфа, которую Деймон кончил читать прошлой ночью, теперь лежала на его столе, как барьер, разделявший их, и Макендорф насмешливо смотрел на него.

Еще работая над романом, Макендорф говорил Деймону: «Ну, теперь эти подонки сядут и задумаются. И если критики понимают, для чего появились на свет, им придется признать, что они имеют дело с американским Челлини».

Но, дойдя до последней строки, Деймон уже знал, что ни в коем случае не позволит провозгласить Макендорфа американским Челлини или вообще кем-то сугубо американским.

Деймон дал ему толковый совет. Он посоветовал вообще не публиковать книгу.

Хотя это и художественное произведение, но прототипы легко узнаваемы в глазах публики. Макендорф отлично обрисовал персонажи. Любой, кто читает нью-йоркские газеты, сразу же, с первой страницы догадается, о ком идет речь. Имя его было Джон Бэркли, а Макендорф отважно окрестил его Джеймсом Беркиным. Бэркли был одаренным проектировщиком зданий и возвел три или четыре самых престижных деловых здания в центре Манхеттена. Он владел конюшней чистокровных жеребцов и женился на прелестной женщине, кинозвезде. Он играл при ней роль ангела на заднем плане, и его часто фотографировали рядом с женой на самых популярных выставках и на зимних скачках — он широко улыбался, гладя по холке победителей самых знаменитых бегов.

Макендорф, словно ничего не понимая и не чувствуя, движимый каким-то злобным демоном саморазрушения, дал главному действующему лицу книги профессию прототипа, его конюшню, его жену-кинозвезду, его склонность вкладывать деньги в театр. В книге Макендорф сделал его гнусным и отвратительным исчадием ада, и прочие герои, также списанные с натуры, вращающиеся в тех же кругах, что и Бэркли — Беркин, были написаны едко, глумливо, стиль источал ароматы общественной уборной.

До выхода в свет своей первой книги Макендорф работал клерком в одном из офисов Бэркли, был уволен оттуда, и его враждебность пульсировала в каждой строчке. Может быть, этот человек и был воплощением зла, а может, и нет. Деймон несколько раз встречал его на открытых приемах, но они лишь кивали друг другу, и Деймон не знал его так хорошо, чтобы судить о нем. Но так как описание главного героя и его занятий было очень близко к реальности, а некоторые из поступков, которые Макендорф выдумал с начала до конца, обрисовывали его в самом неприглядном свете, у Деймона не было сомнений, что любой суд вынесет решение не в пользу писателя.