Бедный расточитель - Эрнст Вайс

Оказывается, он сообщил мне — во всяком случае, так он утверждал, — сообщил под строжайшей тайной, ибо мать еще тоже ничего не знала, что осенью он ждет приглашения в большой город и что уже с будущего семестра я обязательно начну учиться в одной из тамошних гимназий, — их там было несколько.

— Разве ты не рад? — спросил он и начал заводить тихо жужжащие часы.

В сущности, не очень. Друзей моих сейчас не было в городе. Перикл гостил у старой тетки в Моравии. Ягелло, как и каждое лето, жил у себя в имении.

— Сначала ты поселишься в комнате, которую мы тебе снимем, — пояснил отец. — Осенью, самое позднее к Новому году, мы переедем все. В нашей новой квартире у тебя будет большая, хорошая комната для работы, и ты сможешь совершенно спокойно готовиться к экзамену на аттестат зрелости.

— Скажи, папа, — спросил я и схватил его изумительную, белую мягкую руку, которая как раз в эту минуту взялась за часы. — Я ведь буду потом учиться дальше?

— Разумеется, — ответил он чуть нетерпеливо, высвободил свою руку и снова положил часы на кожаную подстилку, чтобы они не портились на холодном мраморе ночного столика. — Разве я по глупости забыл тебе сказать об этом? Ты должен сдать экзамен на аттестат зрелости, и я надеюсь, что ты не осрамишь меня. А теперь спокойной ночи.

— Папа, — промолвил я через несколько секунд, нарушая неписаный закон не заводить разговоров после «спокойной ночи». — Ты спишь, папа?

— Я спал, — пробормотал он не очень приветливо, — но ты разбудил меня. Что угодно моему сударю-сыну?

— Что мне угодно? — спросил я и сел. — Я хочу стать врачом, как ты.

— Кто же может помешать тебе, сударь мой сын? — ответил он.

— Позволь мне! — сказал я. — Помоги мне! Я не осрамлю тебя. Ты мне поможешь? Да? Значит, ты обещаешь мне?

— Да, я обещаю тебе. А теперь можно твоему родителю спать? — спросил он иронически.

— Да, папа, только еще минутку! — Я заметил, что дело становится серьезным. — Могу я рассчитывать, что ты действительно исполнишь мое желание?

— Ох, господи, какое желание? — спросил он тоскливо.

— Что ты сделаешь из меня врача.

— Ах ты, господи боже мой! — сказал он. — Ты либо будешь врачом, либо не будешь. Разве в твоем возрасте я мешал своему отцу спать и приставал к нему с ножом к горлу?

— Нет, — сказал я, — я хочу только, чтобы ты помог мне. Мне кажется, я буду счастлив на этом поприще.

— Ты, может быть, — заметил он, уже с явным неудовольствием, — но твои пациенты, твои бедные больные?

Я не стал углубляться в этот вопрос.

— Я хочу только сказать, что я способен на большее, чем ты думаешь. Пожалуйста, папа, дай мне высказаться!

— Если хочешь говорить, молчи!

— Обещаю тебе, что в течение оставшихся шести семестров я стану первым учеником, а ты обещай, что позволишь мне изучать медицину.

— Давай заключим мир, — сказал он. — Шесть семестров — это три года. Если тебе придется после школы отбывать воинскую повинность, значит, целых четыре. Четыре года. Сейчас двадцать минут двенадцатого. Завтра у меня шесть серьезных операций, не считая обычной мелочи. Подожди, пожалуйста, три и три четверти года. Тогда мы поговорим снова.

— Я не смогу спокойно работать, если ты не дашь своего согласия.

— Пожалуйста, без угроз, — возразил он. — Я поступлю так, как для тебя будет лучше.

— Может быть, для меня было бы лучше, если бы ты оставил меня на летний семестр в А.

— Так, — протянул он, — так! Значит, мне нужно просить у тебя прощения.

— Я этого не говорю.

— Ну, вот, теперь ты мне нравишься. Тогда я не стану перечислять списка твоих грехов.

— Разве ты не можешь понять меня? — И я снова схватил его руку, лежавшую поверх одеяла.

Указательный палец отца с обручальным кольцом резко белел в темноте. Он быстро отнял руку, вздохнул несколько преувеличенно и промолчал.

— Пожалуйста, пойми меня, я люблю только тебя.

— Ты слишком любишь, — ответил он жестко.

Действительно, я слишком любил его.

— Тогда прости меня!

— Я мог бы просить тебя о том же. Прежде всего давай спать. Мы это заслужили. Мать немного бледна, у Юдифи режутся первые зубы, я тоже утомлен, каникулы пойдут всем нам на пользу. А там посмотрим…

Через три года я сдал экзамен на аттестат зрелости и получил диплом с отличием. Сам по себе факт этот не сулил никаких особых преимуществ, разве только стипендию при поступлении в университет. В Австрии «первые ученики» имели в то время больше шансов на ее получение. Но это касалось только неимущих студентов, я же отнюдь не принадлежал к ним. В новом городе у отца была, правда, не очень обширная, но исключительно прибыльная практика. Он купил четырехэтажный дом, в котором мы снимали квартиру, и, кроме того, еще множество битком набитых жильцами доходных домов, — мы, дети, даже не знали, на какой улице они находятся. Я говорю мы, хотя моя сестренка не интересовалась такими вещами. Она была поразительно хороша собой. Когда мы гуляли, — мать обычно шла с правой стороны, я с левой, а Юдифь посредине, — люди на улице оборачивались ей вслед. Мать уже не могла заниматься мною, как прежде. Я понимал это и никогда не упрекал ее. Она снова ждала ребенка и совершенно спокойно сказала мне об этом. В последнее время она говорила со мной не как мать со взрослым сыном, а как старшая замужняя сестра с младшим братом. Когда она бывала счастлива, я тоже был счастлив, и в благодарность за мою сдержанность, она всячески старалась выказать мне свою любовь.

Получив аттестат зрелости, я позвонил по телефону в клинику к отцу. Телефон был тогда новинкой, и пользовались им только в особо важных случаях. Разговаривающие часто так волновались, что не сразу узнавали, кто говорит. Отец тоже, очевидно, не узнал моего голоса и принял меня за знакомого профессора-терапевта, звонка которого он ждал. Он сразу поинтересовался, как высок у больного процент белка. Я с изумлением переспросил, но он не дал мне договорить, повторил свой вопрос и упомянул о «красивом глазном дне больного».

— Да нет, папа, это я, — сказал я и рассмеялся, радуясь, как дурак.

— Ах, ты! Что случилось? — Но он и слушать меня не стал. — Иду, иду, — сказал он, очевидно, своему ассистенту и тотчас же оборвал наш разговор. — Я постараюсь прийти сегодня домой пораньше, тогда расскажешь.

Я хотел в двух словах сообщить ему о моем аттестате, но он уже отошел от телефона, и я не решился вызвать его вторично. Я не посмел отрывать его от работы.

Несмотря на обещание, он вернулся домой поздно вечером. Я нетерпеливо ждал его на улице и протянул ему аттестат.

— Значит, выдержал? — спросил он рассеянно, словно это не имело никакого значения.

Последние годы я работал очень напряженно, ведь это не пустяк — перейти в чужую школу в качестве среднего ученика, из года в год учиться все лучше и лучше и окончить первым учеником. Я закусил губу и ничего не сказал о пометке «С отличием».

— Ну, хорошо, покажи-ка, — сказал отец уже на лестнице.

Я подал ему аттестат и искоса взглянул на него. Он не очень изменился за эти годы, только взгляд его стал, пожалуй, острее, губы немного тоньше, волосы немного реже, и расчесывал он их теперь не на прямой, а на косой пробор.

— Да ведь это же очень хороший аттестат, — сказал он, словно упрекая меня за то, что я без надобности обеспокоил его. — Я нахожу его вполне удовлетворительным.

Мы успели подняться наверх и услышали, что Юдифь играет с матерью и шалит, но шум прекратился, как только отец вставил ключ в замок. Они знали, что ему нужен покой.

Мы собирались, как всегда, уехать сейчас же после моих испытаний, и сундуки стояли в передней почти совсем запакованные. Валли приехала вместе с нами из нашего родного города. Она не хотела расставаться с нашей семьей, а я был бы даже доволен, если бы она ушла. Она волновала меня. Ее красота и девичья прелесть действовали слишком возбуждающе. Иногда я не мог устоять, чтобы словно ненароком не прикоснуться к ней, не схватить ее маленькую, холодную жестковатую руку, и она бледнела, несмотря на свой восхитительный румянец и налитые кровью губы… Часто она щекотала меня своими мягкими, слегка вьющимися волосами, и когда она думала, что ее никто не видит, глаза ее становились влажными, полные губы еще более наливались. Она бурно вздыхала, потом старалась показываться мне на глаза как можно реже. Я тоже. Я не любил ее.

После ужина отец, вспомнив свою молодость, спросил, не собираюсь ли я на выпускную вечеринку.

— Разумеется, — ответил я, — но она состоится только завтра. А сегодня мне хотелось бы сказать тебе не» сколько слов.

— Разумеется, сын мой, — ответил он, — но ведь завтра утром вы уезжаете? Все упаковано? Ты рада, Юдифь?

Он знал, что спрашивать ее бесполезно. Она была крайне скупа на слова со всеми, кроме меня и матери, и эта сумрачность не гармонировала с ее исключительной красотой. Валли хозяйничала в столовой, я чувствовал, что она пожирает меня глазами, и, подавая что-то на стол, она коснулась моего плеча своей круглой, ту» той грудью.