Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви - Николай Чадович

– Верно, Курков. Он от своего заявления не откажется?

– Не должен… Но только мое дело сторона. Я завтра в госпиталь ложусь.

– В гроб ты ляжешь, – ласково посулил Быкодеров.

Обитая красной искусственной кожей дверь бесшумно отворилась, и секретарша Катя, среди работников управления, не утративших еще репродуктивных способностей, известная под ласковым прозвищем Килька, впорхнула в кабинет. Отстукивая каблучками ритм, на манер боевого барабана побуждавший мужчин к безумству и самопожертвованию, она прошествовала по сверкающему паркету и водрузила на стол мельхиоровый поднос, на котором имелось все, что нужно двум мужчинам, заливающим горе или, наоборот, отмечающим успех. После этого, закинув ногу на ногу, она уселась на подлокотник полковничьего кресла.

Впрочем, на Корыто, кроме больших звезд и алкоголизма, нажившего на службе еще геморрой, простатит и целый букет других хворей, это никакого впечатления не произвело.

«Печенку и ту видно», – неодобрительно подумал он.

Глава 7

Униженные и оскорбленные

Костя, успевший за неделю стать ветераном камеры, лежал в одиночестве на почетном месте под нарами. На самих нарах лежать было невозможно – они были сварены из железных прутьев, отстоящих друг от друга на пядь. Несмотря на дневное время, камера освещалась электричеством. Единственное зарешеченное окошко изнутри прикрывалось еще и металлическим листом, в котором без всякой симметрии были насверлены отверстия, каждое диаметром не больше карандаша.

Специфическая вонь, присущая темницам всех времен и народов, давно перестала донимать Костю. Он уже сам стал частичкой своей тюрьмы, насквозь пропитавшись ее запахами и постигнув ее нехитрую философию.

Ни на допросы, ни тем более на работу Костю не водили, а спать он почти не мог – стоило прикрыть глаза, и сразу возобновлялся кошмар, который он пережил в первую же ночь пребывания здесь, когда двое звероподобных, изукрашенных наколками подонков едва не вытряхнули из него душу, основательно попортив при этом телесную оболочку. У Кости болел сломанный нос, зудели рассеченные брови, ныл сколотый зуб. Уши были на месте, но формой напоминали оладьи. На косточках пальцев не осталось кожи – видно, и мучителям его перепало на орехи. Несколько дней он с ужасом ждал возвращения негодяев, но потом узнал, что тех сразу после суда под конвоем увезли в область.

Публика в камере менялась постоянно и в своем большинстве представляла ту часть человечества, на которую махнул бы рукой самый закоренелый гуманист. Да и сами они, погрязшие во вшах и всех мыслимых пороках, давно поставили крест на своей жизни. Опасаясь стукачей, Костя старался ни с кем без особой нужды не разговаривать.

Ближе к полудню в дверях заскрежетал ключ и в камеру втолкнули нового обитателя. Это был первый человек в шляпе, которого встретил здесь Костя. Похоже, и галстука он не чурался, но этот предмет туалета, равно как шнурки и брючный ремень, перед помещением в КПЗ изымался. С удивлением глянув на Костю, человек в шляпе присел на угол нар, но тут же встал, потирая зад.

– А стулья тут не предусмотрены? – поинтересовался он.

– Только по праздникам, – буркнул Костя, вспомнив, как в первый вечер его одурачили с этими самыми стульями.

Когда сразу после ужина постовой постучал в железную дверцу кормушки и приказал всем выходить в коридор, один из рецидивистов, до того относившийся к Косте довольно лояльно, доходчиво объяснил ему, что сейчас всех обитателей КПЗ поведут на просмотр телевизионных передач. «Да только вот беда, – вздохнул он. – Стульев здесь никогда не хватает. Ты, как только дверь откроется, быстренько выскакивай, хватай первый попавшийся стул и беги до самого конца коридора».

Костя, наивно полагая, что ему желают добра, пулей вылетел из камеры и заметался в поисках вожделенных стульев. А имелись они только в одном месте – в маленькой комнатушке, на стенах которой висели приборы охранной сигнализации и рамочки со всякими инструкциями. Прихватив сразу пару стульев, он как угорелый понесся по коридору, но спустя полминуты был настигнут милиционерами, сбит с ног и отколошмачен связкой тяжелых тюремных ключей. Оказывается, их выводили вовсе не на просмотр телевизионных передач, а на оправку в туалет. Естественно, в данной ситуации Костино поведение выглядело более чем странно.

– Не возражаете? – Новоприбывший постелил плащ на пол и залез под нары.

Костя на это только пожал плечами. Некоторое время новичок всматривался в Костино лицо, а затем спросил:

– Кто это тебя так, брат?

– Не твое дело.

Несмотря на столь грубый ответ, шляповладелец покинул плацкартное место и принялся стучать в дверь.

– Ну чего тебе? – раздраженно спросил постовой.

– Здесь человек нуждается в срочной медицинской помощи. Вызовите врача.

– Перебьетесь, блатнюги.

– Брат, если ты лишен возможности вызвать врача, то принеси аптечку. У вас она должна быть.

Кормушка открылась, и щербатый постовой уставился на Костиного доброхота, как на заморское животное.

– Ты что, в санаторий попал? – рявкнул он. – Не положено арестованным лекарственные препараты выдавать.

– Почему не положено? – Новичок говорил неторопливо, но как-то очень проникновенно. – Кто это, брат, тебе такую глупость сказал?

– Инструкция сказала, – отрезал постовой, но от кормушки не отошел.

– Человека без медицинской помощи тоже не положено оставлять. Что выше, закон или твои инструкции?

– Вызывайте начальника.

– Брат, меня и ты вполне устраиваешь. Разве ты не человек? Разве тебя не мама родила? Разве у тебя детей нет?

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом постовой, у которого обычно и щепотки соли нельзя было выпросить, смешался и, что-то недовольно бурча, ушел, но почти сразу вернулся, неся картонную коробку из-под обуви. Губной помадой на ней был намалеван красный крест.

– Ты врач, что ли? – спросил Костя, глядя, как его сокамерник быстро сортирует лекарства.

– Почти, – ответил тот. – Можешь, брат, звать меня Ермолаем.

– Костя, – скромно представился Жмуркин.

«Почти врач» Ермолай ловко обработал его ссадины перекисью водорода, смазал какой-то мазью кровоподтеки, к левому уху пластырем прикрепил марлевую салфетку, а напоследок заставил Костю проглотить горсть разноцветных таблеток.

– Сейчас тебе станет лучше, – сказал он, поглаживая Костину руку.

И действительно, тому сразу полегчало. Не только боль поутихла, но и на душе как-то посветлело.

– За что сидишь? – задал он новому знакомцу сакраментальный зэковский вопрос.

– Незаконное врачевание лепят, – беззаботно сообщил Ермолай. – Я, брат, не сторонник официальной медицины. Исцеляю руконаложением, заговорами, внушением.

– А гипнозом владеешь?

– В общих чертах.

– Загипнотизируй постового. Сбежим отсюда.

– Я его слегка уже загипнотизировал. Разве ты не заметил? Только мне бежать незачем. Думаю штрафом отделаться. Да и куда я от семьи, от хозяйства денусь? А ты, брат, видать, серьезно влип?

– По самые уши. Я ведь тоже исцеляю. Только не внушением, а ненавистью. Но чаще порчу навожу. А это уже любовью.

– Не совсем понял тебя, брат. Ты шутишь или серьезно?

– Вполне серьезно. Если хочешь, послушай.

Рассказ Кости в общих чертах повторял историю, которую он, на беду себе, поведал недавно подполковнику Корыто. Только на сей раз она изложена была в более пространной форме – сложившиеся обстоятельства весьма располагали к долгим разговорам.

– Да, брат, взвалил ты на себя ношу, – задумчиво сказал Ермолай, когда Костя выговорился. – Выходит, и плохая погода на твоей совести, и все преступления человеческие.

– За то, что до меня было, ответственности не несу, – поспешил откреститься от чужих грехов Костя. – В смерти Пушкина и разгроме декабристов не виноват.

– Знаешь, брат, я тебя скорее всего разочарую. Мой дядька, к примеру, всю войну в пехоте отбарабанил. После каждого боя в его роте состав на треть менялся. Через полгода никого из тех, с кем он начинал, не осталось. А дядька даже царапины не получил. Только в Польше трихинеллез подхватил. Дармовой свининки накушался. А пару лет назад он по пьянке между рельсами уснул. Скорый поезд над ним прошел, и хоть бы что. Как ты это назовешь?

– Ну… везение.

– А я скажу по-другому. Статистика. Длинная цепь случайных совпадений и ничего более. Ведь через фронт миллионы людей прошло. Кого-то в первом бою первая же пуля достала, а кто-то четыре года как заговоренный. Все укладывается в математическую закономерность. Но вот только человек не умеет смотреть на себя как на объект статистики. И начинается всякая метафизика. Удача! Фарт! Божья воля! Ангел-хранитель! А на самом деле все это мура. Примерно то же самое и с тобой, брат. У нормального, неиспорченного человека объектов любви гораздо больше, чем объектов ненависти. Но в реальной жизни негативная сторона превалирует над позитивной. Проще говоря, грязь встречается чаще, чем алмазы. Вот ты и связал свои обширные симпатии с нашей жуткой действительностью. Но так можно и восход солнца с петушиным криком связать.