Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви - Николай Чадович

Он задумался, раз за разом тщательно перебирая события своей жизни. Чтобы не запутаться, Костя по памяти составил список всего того, что он любил и что ненавидел, а затем по каждому пункту выставил результат. Общий итог подтвердил жуткую догадку.

Кто-то умеет гениально шить сапоги, думал он. Кто-то гениально поет, малюет картины, командует большими батальонами или пускает пыль в глаза. Джульетта гениально любила. Ричард Третий гениально ненавидел. Отелло гениально ревновал. Следовательно, среди шести миллиардов землян должны существовать и гении-извращенцы, способные навлекать беду на объекты своей любви, а удачу – на объекты ненависти. Хотя слышать о таких раньше не доводилось. Впрочем, это и понятно. Хвалиться подобным даром не будешь. Это похуже врожденной гемофилии или болезни Дауна… Гений злонравной любви и добротворной ненависти. Ничего себе подарочек судьбы!

«Что же мне теперь делать? Где найти выход? Если я ничего не могу поделать со столь опасным талантом, то должен хотя бы резко изменить свое отношение к вещам, странам, событиям и, главное, к людям. Полюбить грешников и возненавидеть праведников. Проклясть отчизну и восславить врагов ее. Отречься от друзей и близких. Поклоняться кривде, а не правде. Жить по лжи, а не по истине. Возможно ли вообще такое? И с чего начать?»

Отыскивая объект для эксперимента, Костя покрутился по своей комнате и вышел на кухню. Здесь в серванте он приметил початую бутылку водки. Уставившись на нее пронзительным взглядом, Костя принялся бормотать заклинание:

– Я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу… – Убеждая себя в этом, он предполагал, что спиртное вскоре должно резко подешеветь и продаваться даже в газетных киосках.

Через пять минут горло его пересохло, в глазах замерцали блики и проклятая бутылка целиком заслонила поле зрения. Косте нестерпимо захотелось выпить. Внутренний зов такой интенсивности он до этого испытывал только во время поноса, находясь в месте, безнадежно далеко отстоящем от ближайшего туалета. Костя терпел сколько мог, а потом, уже на грани обморока, схватил искусительницу за горлышко и сделал долгий, трижды булькнувший глоток.

– Нет, все же я тебя люблю… – переведя дух, печально сказал он.

Уже на следующий день в газетах был опубликован антиалкогольный указ, хотя и не такой строгий, как последующий, рожденный в годы перестройки, но в пьющей стране прозвучавший как гром среди ясного неба.

Костин эксперимент с треском провалился, но зато он теперь уже точно знал – все близкое его душе и сердцу неминуемо обречено на неуспех, страдания и гибель…

Программа, выработанная Костей на будущее, была такова.

По мере возможности никого не любить, кроме заведомо подлых людей. В близких подмечать отрицательные качества и на них концентрировать внимание. Не смотреть хороших кинофильмов. Не читать хороших книг, если нет полной уверенности, что их авторы уже скончались. Регулярно слушать вражеские радиоголоса, дабы проникнуться антипатией к собственной родине. Не заниматься никакой деятельностью, действительно необходимой людям. Например, медициной или пожарным делом. Ведь не исключено, что он воспылает к своей работе симпатией и тогда кривая смертности и горимости сразу рванет вверх.

Чтобы не навлекать беду на родителей, и без того обделенных счастьем, он сначала решил уехать куда-нибудь, но потом решил, что разлука только обострит сыновние чувства, а повседневные трения и размолвки, наоборот, эти чувства будут умерять.

Бросить литературу Костя уже не мог, хотя и понимал в душе, что чем сильнее будет увлекать его творческий процесс, тем дальше он будет уходить от него в область графомании.

Оставалось определиться с работой. Закон уже грозил ему уголовной ответственностью за злостное тунеядство. В то время все личности, испытывавшие тягу к интеллектуальному труду, но не имевшие доступа к кормушке творческих союзов, устраивались либо кочегарами, либо дворниками, либо сторожами. Но его родной городок отапливался в основном дровами и торфом, а на единственной котельной штат был укомплектован практически навечно. Последнего дворника рассчитали еще в восемнадцатом году. Оставалось податься только в сторожа, что Костю в принципе устраивало – полюбить такую работу было, по его убеждению, просто невозможно.

Глава 3

Сторож брату моему

Неприятным открытием для Кости оказалось то, что все сторожа были сосредоточены в так называемой вневедомственной охране, подчинявшейся непосредственно милиции. Нельзя сказать, что он не испытывал симпатии к людям, недавно сменившим цвет мундиров с синего на мышиный. Просто Костя инстинктивно старался ни при каких условиях с этой категорией лиц не сталкиваться. Просить у милиции помощь и защиту в Костином понимании было то же самое, что лечить холеру синильной кислотой. Наловчившись крутить руки, местные городовые думать так и не наловчились – видно, нужды особой не было. В каждом живом человеке (особенно мужского пола) после семи лет они видели потенциального, а может быть, уже и сознательного преступника. Правило: «Пусть лучше пострадает десять невиновных, чем уйдет от ответственности один виновный» – продолжало оставаться в силе и после того, как его авторы сами давным-давно превратились в пресловутые щепки, без которых, как известно, лес рубить не полагается. Однако какая-нибудь альтернатива отсутствовала, и одним ранним августовским утром он отправился на поиски конторы, взявшей под свое крыло представителей третьей из древнейших профессий, упомянутой в Библии сразу после «пастыря овец» и «землепашца». Здание, на которое указали ему знающие люди, выглядело ровесницей Ноева ковчега. Во всем городе не было больше таких мутных оконных стекол и такого запущенного фасада.

На работу Костю без всяких проволочек приняла кассирша отделения охраны, сухопарая дама с замашками отставного наркома и следами порочной красоты на лице. Иное начальство отсутствовало. Приняв от Кости заявление и выписав трудовую книжку, она объяснила, куда ему идти, но не объяснила, что нужно делать.

Целый месяц Костя простоял в чистом поле возле двух бурых от времени стогов льна, называвшихся «шохами». Кроме этих стогов, на посту не было ничего – ни забора, ни телефона, ни огнетушителя, ни хоть какой-нибудь будки, где можно было бы укрыться от непогоды. Однажды ночью прямо на Костю вышли три мужика, имевшие при себе бутылку самогона. Они попросили у сторожа стакан, но даже такой мелочи у него не оказалось.

Приближения осени Костя ожидал с ужасом. Не предполагал он, что где-то караульная служба налажена еще хуже, чем в армии.

Явившись в контору за причитавшимися ему шестьюдесятью рублями, Костя твердо решил уволиться. Он чувствовал: еще чуть-чуть – и проклятые шохи, испепеляемые его ненавистью, сами собой превратятся в горы первоклассного батиста.

Однако его уже поджидал начальник охраны подполковник Корыто. На этот скромный пост он слетел аж с должности начальника уголовного розыска. О причинах подобного афронта ходили противоречивые слухи: не то он кого-то случайно пришиб на допросе, не то хапнул взятку, превышающую допустимые размеры. Работа в охране была для любого милиционера тем последним пределом, за которым открывались необъятные и неблагодарные просторы так называемого «народного хозяйства».

Видом Корыто напоминал косожского богатыря Редедю. Каждая его ладонь была размером с лопату, а на загривок не всякий хомут налез бы. Он был одним из последних монстров уходящей эпохи. Даже в МВД такие экземпляры уже почти не сохранились. В органы он попал сразу же после окончания оккупации еще несмышленым губошлепом. Зачлись довольно сомнительные партизанские заслуги. Университетов он, естественно, не кончал и уже в майорском звании был почти насильно определен в заочную среднюю школу милиции. Проучился он там, а вернее, промучился, целых четыре года, но дальше середины второго курса так и не добрался. Не помогли даже свиные полутуши, без которых юристам-заочникам являться на сессию было так же неприлично, как и без штанов.

Читать он еще читал. Даже написанный от руки текст разбирал. Но дальше начиналась мука мученическая, поскольку на каждый документ надлежало наложить соответствующую резолюцию или хотя бы оставить на нем автограф.

Подполковник брал самописку в правую руку, а левой обхватывал ее запястье, словно собирался стрелять из крупнокалиберного пистолета «магнум-питон». Тщательно прицелившись, он тыкал пером в левый верхний угол документа и, сопя, выводил первую букву – заглавное «К». Отдохнув немного и придав бумаге более удобное положение, он вновь атаковал ее, на этот раз посылая дуплетом сразу «о» и «р». После буквы «ы», очевидно, самой трудоемкой для него, Корыто вытирал испарину и уже на последнем дыхании изображал размашистую завитушку, обозначавшую заключительный слог «то».